<<<   БИБЛИОТЕКА   >>>

Епископ Варнава (Беляев). Основы искусства святости. Том 3

§ 4. Наука, литература и искусство как руководители жизни

Творчество, по существу, есть дар Божий, а на практике — это почти всегда дар демонический.

Еще в Ветхом Завете Бог говорил пророку Моисею про Веселеила, который должен был художественно украсить скинию по образцу, показанному Моисею на горе Синайской (Исх. 25, 40): «Я исполнил его Духом Божиим — אלהים רוח, мудростию, разумением, ведением и всяким искусством...» (Исх. 31, 3. Ср.: Притч. 2, 6; Сир. 1, 1).

В Новом Завете апостол Иаков, названный брат Господень, пишет, что «всякое даяние доброе и всякий дар совершенный нисходит свыше — ανωθεν» [то есть с неба] — «от Отца светов» (Иак. 1, 17; 1 Кор. 12, 8).

Таким образом, дух художественного творчества и научной проницательности должен, в силу своей природы, освещаться отблесками Невечернего Света и Божественного Духа. Но не то мы наблюдаем в действительности.

С погружением человечества в язычество и с удалением от христианства богоподобный дух его потерял остроту зрения и способность к пророческой вдохновенности и небесным восприятиям и, наоборот, стал легко доступен таинственным темным влияниям злой силы. Тонкость психической организации у гениальной или талантливой натуры доставляла к этому особенно благодатную почву. Так, повторяю, возлюбиша человецы паче тьму, неже свет (Ин. 3, 19), что демонское влияние нередко оказывалось довольно ощутительным и сказывалось в этих натурах активно или пассивно, но во всяком случае определенно — активно, когда им демоны прямо приоткрывали на основании своей изворотливости и догадок будущее или скрытое для других настоящее, направляли их таланты в ложную сторону; пассивно, когда философы, поэты, художники подвергались темному, неясному воздействию бесов без непосредственного сношения с ними. Так появились лживые пророки со способностью к так называемой дивинации1, от которой предостерегает Своих последователей Сам Христос (Мф. 7, 15; особенно Мф. 24, 24); у древних греков и римлян «поэт» и «прорицатель» слились в одно понятие (vates)2; демонический характер творчества наложил тяжелый отпечаток на науку и искусство всех времен вплоть до сего дня3. Демонизм может быть разной силы и степени. Начинаясь с открытого сатанизма, он ниспадает до уровня простых предчувствий, нездорового чувственного возбуждения или ложного и извращенного понимания дела, на самом деле совершенно ясного.

Само собою понятно, что влияние это на ученого или художника находится в прямой пропорциональной зависимости от его отношения к церковной жизни (и его участия в ней), к самой Церкви; верует он во Христа, принимает св. таинства, живет чисто и целомудренно — можно прислушаться к таковому4, а если он неверующий, в жизни похабник5, в Церкви (православной, разумеется) не состоит, то — беги, досточудный, от него, как от самого диавола, хотя бы за ним шла слава и всего мира и хотя бы он был одарен печатью величайшего гения.

Любопытно, что дивинация у художников нынешнего времени носит характер бесовской прозорливости. Прежде всего, многие из них люди ненормальные, проведшие немало времени в домах для умалишенных, — лучшее ручательство за то, что бывшие им видения (носящие у психиатров название галлюцинаций), на самом деле, были настоящими бесовскими привидениями. Их творчество насыщено мотивами демонического злорадства по поводу того, что христианство должно погибнуть в будущем, что скоро должна произойти мировая катастрофа (которая начинается у них великой войной 1914 г.), после чего произойдет свержение всех корон и воцарение антихриста. Таковы, например, «прозрения» Рериха6, Стабровского7, Чурляниса8 и других.

I. Наука

Здесь надо различать науку и науку, то есть духовную, божественную и плотскую, светскую, человеческую. Первая, по апостолу, чиста, мирна, кротка, благопокорлива, вторая — земна, душевна, бесовска (Иак. 3, 15, 17). Христианин должен пользоваться, прежде всего, первой; но в случае надобности может прибегать и ко второй. Как поступать в последнем случае, учит св. Григорий Богослов. «Полагаю, что всякий, имеющий ум, — говорит великий богопросвещенный отец Церкви, — признает первым для нас благом ученость, и не только сию благороднейшую и нашу ученость, которая, презирая все украшения и плодовитость речи, емлется за единое спасение и за красоту умосозерцаемую, но и ученость внешнюю, которою многие из христиан, по худому разумению, гнушаются как злохудожною, опасною, удаляющею от Бога. Небо, землю, воздух и все, что на них, не должно презирать за то, что некоторые худо уразумели и вместо Бога воздали им божеское поклонение. Напротив того, мы... от создания будем заключать о Создателе, как говорит божественный апостол, пленяюще всяк разум во Христа (2 Кор. 10, 5)... В науках мы заимствовали исследования и умозрения, но отринули все то, что ведет к демонам, к заблуждению и во глубину погибели»*. (* Св. Григорий Богослов. Творения. Ч. 4. М., 1889. С. 50-51. Слово 43. — Прим, составителя.) Отсюда понятны слова апостола Иакова: не предметы, подлежащие научному исследованию, мерзки и бесовски, а направление науки, дух ее. Как избежать тлетворного сего влияния, подробнее сказано будет после, а сейчас только замечу, что когда я говорю в этой книге о несостоятельности и вреде науки и шире — всей культуры, то разумею их ложное, демонское направление, в котором для истины и благочестия не остается пространства ни одной пяди, ни одной сотой. Понятно, что слабые души могут пользоваться этой самой наукой (например математикой и инженерно-архитектурным искусством для постройки храмов, железными дорогами для поездки к святым местам или по необходимым делам, а не в качестве, следовательно, туристов), и этого будет довольно с них; сильные же, вооруженные невидимою силою, простираются на большее — входят открыто и безбоязненно в самый стан сопротивника и наносят ему смертельные раны у него же самого в доме, то есть изучают его лжеучения, исследуют внимательно его ядовитые произведения искусства, вскрывая их гниль и смертоносные жала. А слабым душам надо затыкать уши и бежать от всего, несогласного с учением Церкви. И не позволять себе рассуждать. Учить, если заставляют (в школах), учи, знай, но относись, как к срамным словам, услышанным на улице или считанным с забора. Так как в миру теперь все против Бога направлено, то вреда не будет, если и на всякую науку так будешь смотреть — на историю, литературу, естествознание и прочее. Лишь бы мы все делали с мыслью о Боге и ради Бога, а не просто ради гнушания самими предметами.

1. Прикладной характер науки. Если одна наука — божественна, а другая — по характеру своему бесовская и крупицы истины в ней надо вылавливать, как блестки жира в пустых щах, то понятно, что к одной надо стремиться и изучать ее, а другую терпеть и все силы направлять, чтобы как-нибудь приложить ее к полезному и духовному делу. Так как сама по себе она не имеет ценности, которую находят в ней ученые, то оставим их увлекаться своими гипотезами, как ребенка, радующегося новым сочетаниям бусинок в калейдоскопе, а мы тем временем подумаем о том, что можно взять из нее для защиты нашей веры. Собственно, надо бы, чтобы все ученые мира работали только для Бога, исследовали Его творение в целях прославления Его Самого, изучали свойства природы для того лишь, чтобы человеку не комфортабельнее жилось, а легче было исполнять заповеди Господни (печать, например, не для «культурных» целей надо бы употреблять, а на проповедь Слова Божьего). Так как ученые и не думают это исполнять, то пусть делают христиане, что могут, выполняют вместо них. Когда наше время придет — после уничтожения всей культуры и самой земли со всеми ее делами (2 Пет. 3, 19), тогда настанет Царство Единого Бога, и все будет чинно, светло, славно, направлено на богоугождение и прославление Творца.

«Не стоит тратить свое время на расследования бесплодные, — говорит учитель первохристианской Церкви, Климент Александрийский9. — Науки человеческие для истинного христианина представляют собой занятия лишь предуготовительные, впрочем, помогающие ему, насколько то возможно, не только воспарять умозрением к истине и утверждаться на этом непоколебимом основании, но и опровергать софизмы возражений против истины. Христианин должен быть знаком со всем курсом школьных наук и со всей эллинской мудростью, только он относится к ним, не как к имеющим значение существенное в себе, — он видит в них лишь полезную принадлежность, по времени и обстоятельствам даже необходимую. В руках еретиков науки служат средством для распространения лжи и зла, в руках же христианина они служат орудием к укреплению добра и истины».

2. В чем заключается истинная философия? Философия есть синтез, завершение всех наук. В чем же состоит для христианина «сумма всех наук», «наука из наук»? — Не в том, однако, что называется в миру философией. Хотя Климент Александрийский говорит, что христианин должен изучить всю мирскую книжную мудрость, но это относится к христианину, живущему в миру среди еретиков и желающему их же оружием защитить свою веру, и притом в целях прикладных, апологетических, о которых сказано было выше. Ну, а зачем же вся мудрость внешняя тому, кто не поставлен, как пастырь или учитель церковный, на то, чтобы бороться и даже жить вместе с еретиками? Например, зачем она тому, кто хочет в молчании созидать в себе храм душевный Богу, обитель для пребывания в ней Св. Духа? — Конечно, незачем. Но ведь изучать добродетели делом, поучаться молитвенно в Законе Божием день и ночь — не настоящее ли призвание христианина? — Несомненно. Не является ли «наукой из наук» прохождение в монашестве духовного делания, как о том говорят святые отцы?10 — Всеконечно. Следовательно, кто, по зову Духа Божьего, углубится в доброделание, отринув всякую науку и возненавидев самый мир, не лучшее ли дело сделает в этом самом мире, не изучит ли высшую науку, какая только есть?

— Истинно, истинно так.

Покажи же мне, скажет читатель, свидетельства. — Охотно, и из святых отцов приведу; приведу даже и свидетельства светских писателей, живущих в миру.

1. «Простоту и неприуготовленность духовного учения никто да не сравнивает с пытливостью любомудрствовавших о небе [то есть астрономов, астрофизиков нынешних], — говорит св. Василий Великий11. — Сколько красота в женах целомудренных предпочтительнее красоты любодейной, столько же разности между нашими учениями и учениями внешних».

2. «Велико любомудрие в том, чтобы мир почитать мертвым, но еще большее и гораздо важнейшее в том, чтобы и самому быть как бы умершим для него», — учит св. Иоанн Златоуст12 о существе истинной философии.

3. Он же сказал: «В том и состоит важнейшая часть любомудрия [философии], чтобы не быть привязанным и пристрастным к настоящей жизни»13.

4. Он же: «Терпение зла... есть подвиг любомудрия»14.

5. Вот еще приговор, подходящий к любомудрию — философии XX века и ее ученым: «Великое благо любомудрие — разумею то любомудрие, которое у нас. У язычников все только слова и басни; а самые эти басни не заключают в себе никакого любомудрия, потому что у них все делается ради славы»15.

6. Еще, не поленюсь, выпишу из того же Златоуста: «Кто презирает почести, тот и любомудр [философ], он знает дела человеческие, а в знании-то дел Божеских и человеческих и состоит любомудрие [философия]»16.

7. «Но нет, нет ныне таких философов! — восклицает св. отец. — А потому нельзя найти и примера. Есть, впрочем, между монахами, между мирянами же нет. Что между монахами находятся такие примеры, в доказательство можно привести многих, но я укажу на одного из многих». Дальше идет рассказ о преподобном Юлиане17.

Итак, истинная наука заключается не в том, чтобы только знать что-нибудь.

Творец не требует, чтоб в груде гордых книг Его пытались мы постигнуть, взвесить, смерить, — говорит совершенно верно Верхарн18.

Но чего требует? — Любви и сердца. Даждь ми, сыне, твое сердце (Притч. 23, 26). Чистое, разумеется (Мф. 5, 8). И еще: разум кичит, а любы созидает (1 Кор. 8, 1; гл. 13). А чтобы иметь чистое сердце, освобожденное от страстей, требуется подвиг, в частности монашество.

Таким образом тот, кто хочет до конца пройти «христианскую науку» в полном смысле слова, неминуемо придет к монашеству.

3. Во что обратилась нынешняя наука? Вопрос кратко, но исчерпывающе раскрывается в трех срезах. С объективной точки зрения, для человечества XX века наука обратилась в фетишизм, идолопоклонство, нисколько не лучшее, чем у дикарей. Предметы, подлежащие научному изучению, вызывают, как увидим ниже, со стороны ученых такое отношение, которое сродни восхищению первобытных людей перед предметами, обоготворяемыми ими как фетиши. Так же, как и древние грубые язычники — египтяне, например, - «которые обожали все, что было перед глазами, до лука в их садах включительно» (Сертиллянж)19, — нынешние научники везде ищут и находят предметы для исследования: никакая навозная свалка за городом не оставляется ими без внимания; ими производятся бесчисленные анализы, начиная от состава конских волос20 и коровьих рогов21 до золы собачьего молока22 и птичьих испражнений23 включительно. Всякая падаль, трупы животных, лягушек и червей, препарированные и заспиртованные, так же дороги для наших ученых, как были дороги набальзамированные чирки и ибисы для египтян; капище для последних и лаборатория или анатомический театр для первых одинаково «святилище», где по полкам расставлены их «боги»24. Скажут, что это только образ выражения один и тот же, смысл же различный. Солгут — ибо ученым потому все таковое дорого и они дрожат над всем этим и не хотят сменять ни на какие сокровища мира25, что видят в своих препаратах результат действия механических законов вселенной. А эти законы представляются им частью Универсальной Истины. А последняя — не есть ли извращенное понятие Бога?

С субъективной стороны, наука есть страсть, такая же, как и всякая другая — пьянство, блуд, гордость, тщеславие и прочие. Что это так, доказывают признания самих ученых.

1. Вот дневник профессора В. Арнольди26. В нем то и дело мелькают то чувство зависти («смотрел с завистью» на препарат в музее)27, то отчаяние (из-за того, что ars longa, vita brevis est*, (* наука широка, а жизнь коротка (лат.)) всего не охватишь и не изучишь)28.

2. Чем, как не великой страстью, можно объяснить следующее поведение знаменитого энтомолога Фабра29, которое простые люди принимали просто за сумасшествие. «И мы [небольшая компания], — рассказывает он сам, нимало не смущаясь, — нашли то, что ожидали найти... Оставив низменный берег и поднявшись на равнину, мы увидали стада баранов, лошадей, которые всюду рассыпали по обширному пастбищу обильный корм для навозных жуков. ...Вот куча свежеотложенного обыкновенного (а то еще необыкновенный, что ли, есть какой? Я, впрочем, не образован по этой части. — Еп. Варнава) конского навоза... Свежий, только что отложенный навоз — добыча особо ценная среди этих сухих бесплодных равнин. И потому эта куча — настоящий небесный дар [! — Еп. Варнава], который выпадает на долю только счастливцам из навозников».

Рыться в помете, с точки зрения ученого, может быть, серьезное занятие, слов нет, но есть и другая точка зрения. Упиваться «запахом, разносимым ветром на расстояние с версту в окружности» от этой «прелести», вместо того чтобы вдыхать действительно небесный дар — аромат добродетелей, — это ли призвание души человеческой, искупленной драгоценной кровью Христа Спасителя, и достойное ли это дело для нее, предназначенной вдыхать благоухание райских садов и цветов?!.

3. Интересен также рассказ не менее знаменитого Уоллеса30. Сообщив, как он несколько дней подкарауливал бабочку-крез (на одном из островов Зондского архипелага), дотоле неизвестную ученым, он говорит о том чувстве, которое испытал по ее приобретении: «Красота и блеск этой бабочки неописуемы, и только натуралист может понять то крайнее возбуждение, которое я испытал, поймав наконец эту бабочку. Когда я достал ее из сетки и развернул ее великолепные крылья, сердце у меня забилось, кровь бросилась в голову, и я был ближе к потере сознания, чем это бывало со мной в виду неминуемой смерти. Весь остальной день у меня болела голова — настолько было велико возбуждение, вызванное причиной, которая большинству покажется совершенно пустою».

Судя по этому заявлению, приходится удивляться, почему выводы Ломброзо в его книге «Гениальность и помешательство» считаются крайними. Если и не попадают такие примеры в курсы психиатрии, то, безусловно, только потому, что ученые стесняются записывать туда своих коллег. (Да и крыловская «Обезьяна с зеркалом» заставляет быть осмотрительней.) Что же касается опасений Уоллеса, что его-де не поймут, то он напрасно боится. Его чувства вполне понятны. И понятен цинизм и своего рода сладострастие, которое он проявил в не меньшей степени, чем любой дегенерат по отношению к своей жертве. Вся разница только в том, что страсть эта невинна по количеству причиненного ею другим материального вреда, но корни ее, как это ни странно, те же самые. Церковь таковых должна присуждать, если они в числе ее членов, к наказанию и епитимии — пока не исцелятся от страсти, что, по-видимому, невозможно.

Нужно ли, наконец, после всего этого прибавлять, что, с религиозной точки зрения, наука есть богоборчество?31 И людям это нравится, потому что такая наука потакает их страстям, и они все простят ученым, даже если эти ученые пойдут против азбучных истин32, лишь бы те ниспровергали христианство. Впрочем, толпа, если бы и пожелала, то, по своему невежеству, не может проверить ученых, хотя бы те и лгали33. Она должна им верить на слово. Но где ее пресловутая гордость, которую ученые эти втаптывают в грязь?!.

4. Разочарование ученых в своем деле и тоска их по идеалу («банкротство души»). «Если спросить себя, — пишет бывший марксист, познавший всю тщету обещаний этого учения, профессор С. Булгаков, — чем живет современный человек, во что он уверовал вместо Бога, ну хотя если спросить среднего русского студента или взрослого гимназиста из "сознательных", то, конечно, он тотчас ответит: хочу приносить пользу человечеству, затем, подумав, прибавит: выработав себе научное мировоззрение. Вера в прогресс, в науку, в возможность разрешить все жизненные противоречия в историческом развитии науки и человечества составляют несложный катехизис современного человека... Однако совместима ли эта вера в разум с общим учением о человеке как двуногом животном, которое в силу случайности, игры материальных атомов и борьбы за существование достигло теперешнего состояния, а в будущем имеет достигнуть еще большего? Откуда у этого "ощипанного петуха", как определил человека философский нигилист-циник Диоген, берется разум и наука и на чем опирается такая вера в них?.. Вот вопрос, поставленный человечеству критической философией в лице Канта. Иногда отмахиваются от этих вопросов ссылкой на завоевания науки: да разве современная техника не свидетельствует о силе ума и знания! Но отвечать так — значит неизвестное подтверждать неизвестным, только отодвигать проблему, и не требует ли в таком случае уже самый этот факт объяснения? Орган познания — головной мозг с нервной системой — и функция познания настолько несоизмеримы и несоответственны между собой, что говорить о познании мозгом и нервами мира и его законов — значит впадать не только в мистическую, но прямо мифологическую бессмыслицу или же утверждать громовое чудо, которого вообще не допускают представители новейшей науки. Одно из двух: или человек действительно есть такое ничтожество, ком грязи, каким его изображает материалистическая философия, но тогда непонятны эти притязания на разум, науку; или же человек есть богоподобное существо, сын вечности, носитель божественного духа, и возможность научного познания объясняется именно этой природой человека»34.

Такова дилемма, перед которой останавливаются в смущении и тревоге «честные» ученые, желающие осознать до конца, с одной стороны, свое положение и призвание, а с другой — основы и конечную цель науки, которой они занимаются. Особенно, когда угар страсти проходит и наступает реакция.

И есть от чего смущаться. Ведь от того или иного решения этой дилеммы зависит судьба человека; выбрав одно, он может пойти в одну сторону, выбрав другое — в противоположную. И вот научный «витязь», подобно васнецовскому, стоит «на распутии» и размышляет.

Если смысл науки заключается только в ее общеполезности, если она только продукт комочка грязи, называемого мозгами, и орудие борьбы за существование, как учат дарвинисты в биологии и некоторые гносеологи, то откуда взяли, что истина всегда полезна, и не полезнее ли иногда, а может быть, и всегда, заблуждение? Ведь утверждали же подобное Ницше и некоторые авторы сочинений по теории познания. Не бросил ли дерзко уже Оскар Уайльд в лицо мыслящему человечеству свою знаменитую фразу: «Нет ничего более нездорового, чем мышление»? А если это так, то значит можно «все доказывать», ничего не считая истиной, как современные модернисты и поступают. Действительно, что такое научная истина, когда еще существует сомнение, доступна ли она человеческому рассудку, когда нужна вера в единство разумного начала в мире и человеке? А раз нужна вера, то чем последняя лучше религиозной, которую «попы» в церкви проповедуют?35

Если же наука возможна только в союзе с религией и должна постоянно опираться на нее, чтобы иметь право на самое свое существование (ибо без религии, т. е. без благодати, ум расстраивается, делается лживым, да и просто не может иметь бытия), то каковы должны быть ее границы и область дозволенного? В чем же тогда состоит достоинство науки, если она будет (как в средневековье) находиться в подчиненном отношении к религии? Недавно из «служанки» (богословия) она таким трудным, революционным, насильственным путем сделалась самостоятельной «госпожой», неужели опять нужно смириться, слушаться, «не сметь свое суждение иметь»? Но если допустить контроль над наукой со стороны религии, то следует ожидать, что от ученых потребуется отчет (на Страшном Суде) за каждое слово, за неправильное учение, за недолжное употребление научного дара...

Итак, две дороги: с одной стороны — неверие, произвол, умственные и плотские наслаждения, с другой — вера в догматы, благочестие, аскетический подвиг; с одной стороны — безграничное знание, с каждым днем и часом все расширяющееся, с другой — знание отодвигается в будущий век: тогда узнаем лицем к лицу, ныне разумею отчасти, тогда же познаю, якоже и познан бых (1 Кор. 13, 12). Но при этом, с одной стороны — уныние, сомнение, пессимизм, отчаяние, с другой — радость, надежда, утверждение, мужественная бодрость.

Куда же идти?

Эти противоречия всегда мучили великих ученых и мыслителей, не понимала их только полунаука, люди, нахватавшиеся лишь верхушек знания. И нож, давно занесенный над горлом науки, нож, отточенный ею же самой, в последнее время некоторые из этих ученых безжалостно пытаются наконец вонзить в тело своей матери, так жестоко их обманувшей льстивыми надеждами36. И голоса, что человеку мало одной науки, надо еще «кое-что другое»37 для полного счастья и успокоения мятущегося ума, раздаются со всех сторон — из лагерей художников, поэтов, писателей, духовных лиц, ученых-естествоиспытателей, философов. Вот некоторые из них.

Эмиль Верхарн — талант первой величины в современной Бельгии — заставляет так говорить в своей драме «Монастырь» (акт 1) дона Милитьена:

...В наши времена
Науке только смерть в грядущем суждена;
Ее отвергли те, кто зрел в ней свет нетленный,
Искал найти в ней ключ к гармонии вселенной!
Сегодня правда в том, в чем ложь была вчера;
Систему стройную единый взмах пера
Вдруг может отменить, чтоб вновь творить системы;
Гипотезы кишат, не разъясняя темы;
Нет больше истины, нет больше лжи, и вот
Я жду, когда ж она сама себя пожрет...

Дельно рассуждает пастор Бэртодж в рассказе «Загробная любовь» такого антицерковника, как Анатоль Франс38 (из сборника «L'etui de nacre»* (* «Перламутровый ларец» (франц.)): «Изыскания в области науки приведут лишь к открытиям в той же области... Духовные истины могут быть открыты лишь для тех, кто идет духовным путем».

Известный физик Лоренц, прочитав по приглашению в феврале и марте 1901 года в голландском обществе «Tot nut van't Agemeen» несколько публичных лекций, заключил их словами, которые совершенно уничтожают ценность и подъятого им собственного труда, и времени, отнятого у слушателей. Знаменитый профессор сказал, что сообщения его об эфире, молекулах, атомах и электронах были только «гадания», что «чем дальше мы [ученые] идем, тем более мы сознаем, как несовершенна наша работа», что все их научные теории есть только «несовершенное отражение действительности», что их, эти теории, «все время нужно перестраивать, улучшать и даже, может быть, заменить чем-нибудь совершенно другим»39.

Знаменитый Гарнак, выучивший наизусть в подлинниках всю литературу первых трех веков христианства, исписав кипы бумаги и приобретя чрез это славу первоклассного ученого, наконец не выдержал этого чудовищного напряжения и насилия над естеством души и сказал: «Труд и прогресс культуры, без сомнения, очень ценные вещи, к которым мы должны стремиться и для которых мы должны работать, но высший идеал заключается не в них — они не могут наполнить душу истинным удовлетворением»40. Позднее раскаянье.

Цену науке и ее пронырливому любопытству или любознательности, кому как угодно, наконец определил Владимир Соловьев41, о котором, нельзя сказать, чтобы он обладал ограниченным умом или слабой диалектикой. «В этом запутанном (еще бы — для плотского человека! — Еп. Варнава) мире, — говорит он, — нет больше глупости, как всюду прикладывать деревянный аршин своего разума».

5. Как же должно христианину пользоваться данными науки? «Мы полагаем, дети, что настоящая жизнь человеческая вовсе ничего не значит, — поучал юношей в свое время св. Василий Великий42, — совершенно не почитаем и не называем благом того, что доставляет нам совершенство в этой только жизни... Поэтому, что к будущей жизни споспешествует нам, о том говорим, что должно любить сие и домогаться сего всеми силами, а что не переходит в нее, то — презирать, как ничего не стоящее».

Исходя из этого общего для христианской жизни правила, мы приходим к следующим положениям относительно пользования чисто научными и прочими сочинениями светских авторов (излагаю словами вышеупомянутого святого отца):

• «Не должно, однажды навсегда предав сим мужам [т. е. ученым] кормило корабля, следовать за ними, куда ни поведут, но, заимствуя у них все, что есть полезного, надобно уметь иное и отбросить»43.

• «Если между учениями [евангельским и какого-либо ученого] есть какое взаимное сродство, то познание их будет нам кстати. Если же нет сего сродства, то изучать разность учений, сличая их между собою, немало служит к подтверждению лучшего учения»44.

• «Теперь следует сказать, в какой мере должно изучать их [светских авторов]... Не на всем по порядку надобно останавливаться умом, но, когда пересказывают вам деяния или изречения мужей добрых, надобно... соревновать им... А когда доходит у них речь до людей злонравных, должно избегать подражания сему, так же затыкая уши, как Одиссей, по словам их, заградил слух от песен сирен. Ибо привычка к словам негодным [ср. пристрастие молодых девушек и юношей к романам] служит некоторым путем и к делам. Посему со всяким охранением надобно оберегать душу, чтобы, находя удовольствие в словах, незаметно не принять чего-нибудь худого, как иные с медом глотают ядовитые вещества. Поэтому не будем хвалить стихотворцев, когда злословят, насмехаются, представляют влюбленных [ср. опять наши романы, драмы, комедии]... А любовные похождения и явные студодеяния... которые и о скотах без стыда не стал бы рассказывать иной, предоставим лицедеям [актерам]. То же самое могу сказать и об историках, когда пишут они историю для развлечения слушателей... И как, срывая цветы с розового куста, избегаем шипов, так и в сих сочинениях, воспользовавшись полезным, будем остерегаться вредного. Поэтому в самом начале нужно рассмотреть каждую из наук и приспособить ее к цели...»45

• Вся искушающе, добрая держите, — говорит апостол (1 Фес. 5, 21). Все можно читать — по послушанию и крепкому духом, все исследовать, от всех всему поучаться, изучать, слушать различные повествования, но из всего этого принимать нужно только одно доброе, полезное для души. В первохристианской Церкви для распознавания еретических и прелестных учений был подаваем верующим особый дар различения духов (1 Кор. 12, 10). «В наше время для различения, от истины ли речь — воодушевленная и увлекательная, — служит положительное учение Церкви. Это пробный камень всех учений. Что с ним согласно, то принимай, что несогласно, отвергай. И это можно делать без дальних рассуждений. Последуя указаниям Церкви, будешь то же делать, как бы ты последовал благодатному дару различения духов»46.

II. Искусство. Что оно такое вообще и каким должно быть?

С объективной точки зрения, искусство есть сознательная или бессознательная попытка отобразить небесную действительность в области земных вещественных предметов и отношений. Оно есть уменье, или талант, изображать вещи так, чтобы они производили приятное впечатление. На это есть глубокие внутренние причины. Душа наша, по существу, есть враг всякого беспорядка и безобразия, потому что она призвана к вечному блаженству, где во всем — красота и гармония, и потому что в нее саму заложено стремление быть красивой и совершенной. Потому-то, оторвана она от Бога или нет, — она влечется к красоте и тяготится безалаберностью, грубостью, неправильностью, негармоничностью, беспорядком, уродством. Если она просвещена благодатью, то красоту видит в одном, духовном; если же нет, ослеплена страстями, то видит ее в другом, страстном. Отсюда следует:

1. Поскольку человек ограничен страстной душой и телом, искусство, понимаемое с вышеуказанной точки зрения, не осуществимо в полном масштабе, ибо — не говоря уже о том, что красоту небесных селений сподобляются видеть единицы из многих тысяч подвизающихся и что «едва кто из рода в род»47 достигает божественных (а не бесовских — разница!) созерцаний (а художники, судя по тому что они сами о себе говорят печатно, не стесняясь, и просто-то не верят и не исполняют самых простых правил христианских), — конец красоты всякой, вещественной и умосозсрцаемой, есть Бог, а Он — неприступен в Своем существе.

2. Человек может только подходить более или менее близко к верному отображению красоты потустороннего мира и духовных добродетелей, отпечаток которых лежит отчасти на окружающей, так называемой «девственной» природе, то есть не испорченной, не исковерканной и не правленной еще по художественным «канонам эстетики». Или, наоборот, — что мы обычно видим в быту, — удаляться от верного воспроизведения духовной Красоты, ограниченного пределами материальных средств.

3. Таким образом, цель искусства только прикладная. Принцип «искусство для искусства» есть чистое язычество, в котором, вместо отвратительного идола с широким носом, оттопыренными ушами и безобразными формами тела, подставлен изящный торс Аполлона Бельведерского или Венеры Милосской.

4. Думать, что освободить искусство от всякого служения и какой-либо зависимости — значит дать ему возможность найти себя и приобрести глубину и широту размаха, - глубокая ошибка. Зависимость христианского прикладного искусства от церковных канонов и его мнимая скованность ими, на самом деле, дают ему больше возможностей для развития и достижения высокой художественности благодаря тому, что оно имеет дело с духовными сущностями48.

5. Но опыты и примеры в окружающей жизни говорят как будто о другом? — Да, и это только показывает, что художников и в то же время истинных духоносных христиан очень мало, а вернее, нет совсем, и что мы не можем отличить в художественных произведениях плотское и страстное от духовного и истинно прекрасного.

С субъективной стороны, искусство есть самообман или, лучше сказать, просто обман. Действительно:

1. В искусстве видят средство отвлечения мыслей, чувств и желаний человека от окружающей пошлости, «мещанских» интересов, грязи жизни в сторону «возвышенных» идеалов, «высокохудожественных» образов; средство для воспитания чувства «прекрасного». Так называемая публика, которая «тоже» хочет быть «образованной» и для сего в точности копирует своих идейных руководителей, следя за каждым их движением (как горничная, недавно попавшая в «барыни», во всем подражает порядочной даме), обычно бывает довольна этим набором «умных», «ученых» слов. Не привыкнув относиться критически к утверждениям законодателей общественной жизни, она принимает их на веру, думая, что в них заключается невесть какая премудрость. «Образованные» люди говорят, что так, значит – так. Но на самом деле, люди, именуемые образованными, вовсе не знают, что это действительно «так». Если спросить, что они конкретно понимают под подобными красивыми словами, то они вам на это наскажут кучу других, еще более красивых и интересных, но не скажут ничего определенного. Все так и останется парением «ввысь», «куда-то»49 — одним словом, «философией» в дурном смысле. Но ведь жизнь не в отвлеченных рассуждениях заключается, а в делах, и вот мы видим, что пока образованные люди ведут ученые диспуты относительно существа и природы искусства и расплываются душой в неопределенных, туманных, истерично-странных чувствах за изучением его образцов, считая те за верх совершенства и нечто великое (что должно быть относимо к положительному-де влиянию и ценности искусства50), в это время публика, подобно известному ученику Поля Бурже51 или писателю Фонвизину в юности52, пытается заученную теорию переложить в практику, и, как показывает опыт жизни, последняя всегда далеко не такова, как описывается в «умных» книжках. Что же, публика виновата? — Нет, ученые, поэты, художники. Они ее обманывают. Желая оправдать свое собственное сластолюбие, они говорят ей о каких-то «неземных» переживаниях у развитых по настоящему-де, в художественном смысле, людей при питье тонкого вина, смотрении на голых женщин, слушании музыкальных пиес и не говорят, что это те же ощущения, которые испытывают в кабаках, публичных домах, балаганах. Разница только в том, что одно дело топором сделано, а другое скобелем и подпилком. Истинное художество и его восприятие состоит не в туманных переживаниях «высокоинтеллектуального» или «истерического» свойства в театрах и музеях или чувственно-срамного в кафе-шантанах, но в определенных духовных деланиях, именно — в добродетелях. Если человек неправильно верует и подвизается, то вместо добродетелей у него развиваются пороки. Для православного верующего все это ясно, понятно до мелочей. И христианин должен так сказать этим самозванным учителям: что ты мне разными иностранными терминами-то сыплешь и вьешься вокруг да около, ты мне определенно скажи, в чем наслаждение истинное для человека. Такое, чтобы после душа была спокойна, чтобы угрызений совести не было, чтобы к жене не стыдно было явиться, чтобы душевной усталости после него не чувствовалось бы, чтобы, кратко сказать, оно было во всем совершенно. Но напрасны эти вопросы, они будут гласом вопиющего в пустыне мертвых ученых книжек. Ищи, досточудный мой, ответа не в них, а в Псалтири царя Давида. Незаменимая и бесценная книга. Что говорит пророк? — «Приидите, чада, послушайте мене... Кто есть человек хотяй живот, любяй дни видети благи?.. Уклонися от зла...» Так и у нас, скажет кто-нибудь, о том же самом учат, что искусство отвлекает человека от зла. Подожди, любезный, и выслушай дальше. Как раз это — самое малое. Ваши учителя на том и остановились. А на самом деле дальше-то и открывается человеку великое поприще для приобретения наслаждения и духовного веселия. Не только отойди от зла, но и сотвори благо. Если только отойдешь от зла и доброго не сделаешь ничего, один «метафизический туман» в голове и сердце будет. Про таких людей Господь говорит в Апокалипсисе: Ты ни тепл ни студен, изблевати тя от уст Моих имам (Откр. 3, 16). Нет, надо принуждать себя добрые дела делать. Довольно ли этого? — Никоим образом. Взыщи, сказано дальше, мира. Известно, что добродетель не без труда дается. Тернист ее путь вначале. И наслаждение ею, как капелька меда, попавшая на язык, сейчас же заглушается великой горечью следующих за сим искушений и скорбей. Но если человек хоть немножко потрудится и не бросит работать Богу при первом же нападении врага, то у него появляется мир в сердце, с которым не может сравниться ничто мирское, никакая красота. Мир этот есть Божественное посещение. Но он сперва недолго пребывает, то уходит, то приходит. На этом состоянии нельзя останавливаться, и пророк учит дальше: взыщи мира и пожени — διωξον, усиленно стремись, ищи, добивайся — его (Пс. 33, 13-15). Если потерпишь в трудах, то придет время, когда благодатный мир уже никогда не отойдет от тебя, а будет внутри сердца светиться неизреченной Красотою, ибо она есть Сам Бог53.

Тогда ты никак не дашь поймать себя на удочку тем, которые нахваливают, как малые дети, картинки в музеях, фигурки и статуэтки из глины, битье пальцами по клавишам рояля и тому подобное. Ведь, не правда ли, странно было бы, если положили бы перед тобой кусок гнилого, заплесневелого хлеба и поставили рядом изысканно приготовленное блюдо и стали восхвалять первый как прекрасную, вкусную вещь; или, если бы сидели пред тобою две девицы — одна красавица, а другая урод, не мог же бы ты обманывать самого себя, и уверять, и пускаться в «философию», что урод пред тобою есть чудо дивной красоты, а настоящую красавицу, сидящую пред твоими глазами, даже не замечать? Но если дня два поголодать и найти только одну затхлую корку, то, конечно, и ее можно принять за гастрономический деликатес. Так и с искусством — тот же самообман. Люди не видят настоящей Красоты, а только подделку под нее, подмалеванную и подкрашенную, и вот — не могут ею насладиться. А тот, кто зрит у себя в очищенном от страстей сердце небесную Красоту, даже и заметить-то поддельную не может, и взглянуть на нее не хочет. Ему твердят: «Посмотрите, как красиво, как прелестно», а он и не видит, где, что красиво, потому что видит на самом деле не красоту, а тлен, материю, гной.

2. Что искусство есть самообман, нечто неопределенное, текучее и просто неизвестное, хорошо показывает также наличие большого разнообразия взглядов на красоту. Что она такое? — Никому неизвестно. Или, вернее сказать, каждый видит ее в том, чем страстно сам болеет душою. «Искусство!.. Искусство!.. Красота!.. — говорит хирург Трепан у Мирбо54 своему сыну, когда тот, восторгаясь, ходил вместе с отцом по залам одного из музеев Италии. — Знаешь, что такое красота? Красота — это вскрытый живот женщины с пинцетами внутри. Вот это, мой мальчик, — красота!..» Это один пример. Приведу и другой. «Спросите самца жабы, что такое высшая красота, — с обычным своим язвительным сарказмом издевается над собратьями не кто иной, как знаменитый Вольтер55. — Он ответит вам, что это — его самка-жаба с двумя круглыми глазами, вылезающими из ее маленькой головы, с огромным ртом, желтым брюхом и коричневой спиной. Спросите гвинейского негра. Красота для него — это черная маслянистая кожа, вдавленные глаза и расплюснутый нос... Спросите, наконец, философов — они ответят вам галиматьей: им нужно нечто согласное с архетипом прекрасного по существу — так называемое to kalon*» (* το καλον — прекрасное, красота (греч.) — Прим, составителя.) Вот приговор искусству, вынесенный его служителем! Выше я еще стеснялся называть рассуждения философов о красоте их настоящим именем;

Вольтер, как свой им человек, это сделал за меня. А что он в свое время славился в Европе своим первоклассным, остроотточенным умом и понимал во всем этом товаре толк, говорить не приходится; равно как и о том, что он был злейшим врагом христианства.

Но пора уже мне привести какое-либо и святоотеческое положение относительно сущности и ценности земного искусства или красоты в защиту и подкрепление своих взглядов. Прекрасное и наглядное изображение того, что есть на самом деле земная красота, дает св. Иоанн Златоуст56. «Любитель телесной красоты — ο φιλοσωματος; — говорит он, — до безумия пристрастившийся к благовидной девице, если умом не захочет узнать безобразие — το ειδεχθες — телесного существа, то увидит это собственными глазами. Много было девиц, столь же цветущих красотою или еще несравненно прекраснее, нежели любимая им, которые после смерти своей через один или два дня представляли из себя зловоние, гной и гнилость червей — δυσωδιαν παρεσχον και ιχωρα και σηπεδονα σκωληκων. Подумай же, какую ты любишь красоту — καλλος φιλεις; — и каким прельщаешься пригожеством? ...Для того-то тотчас и истлевает тело, чтобы ты мог видеть в наготе красоту души — γυμνον της ψυχης το καλλος. В самом деле, если она такую красоту — καλλους; — и такую живость дает телу, то как она прекрасна должна быть сама в себе? Если она поддерживает столь безобразное и отвратительное тело, то тем более может поддержать саму себя. Не в теле красота — ου γαρ το σωμα εστι το καλον, - но красота тела зависит от того образования и цвета, который отпечатлевает душа в существе его. Итак, люби душу, которая сообщает телу такое благообразие».

А вот как на деле прилагают к себе эти слова те, кто истинно желают спасения. Пример беру из того же древнего времени.

Был один подвижник в скиту. Враг приводил ему на память одну женщину, весьма красивую собой, и сильно возмущал его. По смотрению же Божьему, пришел в скит другой брат из Египта. Он между разговором сказал, что умерла жена такого-то. А это была та самая женщина, которою возмущался брат. Услышав об этом, брат взял ночью свой хитон и пошел в Египет; открыл гроб умершей, отер хитоном гниющий труп ее и возвратился с ним в свою келью; положив этот смрад возле себя и сражаясь с помыслом, говорил: «Вот предмет, к которому ты имеешь похоть, — он пред тобою, насыщайся!» Таким образом он мучил себя этим смрадом, доколе не кончилась его борьба57.

После всего этого спрашивается, какое же искусство полезно и на что оно годится? Оскар Уайльд в предисловии к «Портрету Дориана Грея» отвечает:

— Ни на что. Всякое искусство совершенно бесполезно.

Я не скажу, конечно, о нем так резко, потому что всякую вещь можно обратить на пользу, но и не постесняюсь сказать, что польза его относительная. Но, скажут, Бог человеку дал талант, и не развивать его — не значит ли зарывать его в землю (Мф. 25, 25)? — Безусловно. Но как развивать? В том-то и дело, что мы расходимся с церковным учением в понимании слов Христа.

«Кто какой бы то ни было дар Божий бережет для собственного наслаждения [наше «искусство для искусства», труд ради честолюбия, славы, положения в обществе, денег], — говорит св. Василий Великий58, — а не делает другим благодеяния, тот осуждается как скрывший талант».

Если же кто станет возражать и говорить, что истинные художники потому и работают, что желают принести пользу людям, а все остальное является естественным следствием благодарности общества, принимаемой этими художниками по немощи человеческой, то скажу, что весь грех-то и заключается в том, что они эту самую «пользу» понимают по-своему, ложно. Ведь язык художников и язык Евангелия совпадают лишь внешним образом — в употреблении одних и тех же слов. А смысл, какой вкладывается в них, до того отличается от евангельского, что от христианства в нем ничего не осталось. И потому то, что Слово Божие называет вредом, люди теперь принимают за пользу, и наоборот. В этом и сам Господь чрез Своего апостола их обличает: «Прелюбодеи и прелюбодейцы! Не знаете ли, что дружба (η φιλια — "любы")59 с миром есть вражда — εχθρα против Бога! Итак, кто хочет быть другом — φιλος, — миру, тот становится врагом — εχθρος; — Богу» (Иак. 4, 4).

Так и здесь, в чем должна заключаться польза от искусства? В том, чтобы приводить людей ко Христу, в Церковь, к очищению от страстей, к освобождению от пристрастия к самому искусству. Искусство должно наглядно изображать чистейшие истины христианства и приводить человека к плачу о своих грехах. Поэтому оно должно существовать только для немощных душою. Пока человек не может непосредственно созерцать Божественную Красоту, оно должно ему напоминать о Ней, видимой здесь, на земле, как чрез закопченное стекло. Но после того как человек познает всю суету мира, он должен тут же отбросить искусство как лишнее, мешающее ему на пути к Богу. Так подвижники и делают. Но надо, чтобы и миряне поступали подобным образом, по крайней мере нудили себя к этому. И из того, что и при настоящем отрицательном направлении искусства некоторые пользу от него получают, нельзя выводить мнение о его правильности. Сильный человек ото всего получит пользу, даже и от вида безнравственных вещей. Но нужно заботиться не о сильных, а обо всех других, немощных. Ведь и апостол сказал: должны есмы мы сильный немощи немощных носити (Рим. 15, 1).

Осуществление задач искусства в действительности

Я уже говорил о том, какая неразбериха во взглядах на искусство существует даже среди глубоких по уму людей. И о том, какое безнравственное направление приняло у нас искусство, тоже сказано довольно. Но не было упомянуто о том, как даже верующим ценителям искусства трудно распознать его демоническую направленность, ибо часто искусство при всей изысканности форм, претендующих на выражение божественных идей, на самом деле, носит безнравственный характер, граничащий с полным сатанизмом.

Происхождение театра и его значение

Всякому глубоко религиозному человеку, если тому вдруг придется попасть в театр, бросится в глаза прежде всего иного присущая театру недопустимо кощунственная обстановка. Сцена на возвышении — настоящий алтарь на солее, занавес — та же алтарная завеса; артисты соответствуют священнослужителям, литургия (с ее таинством Голгофской жертвы Христа Спасителя) заменена драмой; и там и здесь — хоровое пение, и так далее. Откуда такое сходство?

Когда я учился еще в гимназии, то всякому гимназисту и гимназистке было известно — я этим не хочу сказать, что неизвестно это же нынешним, — что театр имеет религиозное происхождение. В учебнике по словесности60 мы читали:

«Происхождение драматической поэзии. — Вопрос о происхождении драматической поэзии находится в ее связи с богослужением древних греков и в особенности с почитанием Диониса (Вакха). Служение Дионису заключало в себе много драматического. Дионис представлялся бежавшим от врагов, его искали в горах, а жрец, — изображавший враждебное богу существо, — преследовал с секирою в руках одну из нимф, которые сопровождали бога; в Афинах жена второго архонта, носившая титул царицы, обручалась в таинственном торжестве Дионису, как жениху, и сам бог в публичных шествиях олицетворялся человеком. Во время праздников в честь Диониса пелись хором [курсив автора] песни, называвшиеся дифирамбами... За 600 лет до рождества Христова хоры иногда воспевали, вместо Диониса, героя Адраста за его страдания... Трагедия (τραγωδια) образовалась из тех дифирамбов, которые пели о страданиях [курсив автора] Диониса; самое имя "трагедия" (τραγος; — козел и ωδη — песнь) произошло оттого, что этот род дифирамбов выполнялся первоначально у пылающей жертвы козла...

Греческий театр состоял из трех частей: собственно театра, где сидели зрители, оркестры, где пел хор, и сцены, где играли актеры... В оркестре находился помост с алтарем Диониса [курсив автора]... Сообразно религиозному [курсив автора] значению своему, греческая драма подлежала непосредственному заведыванию государства... Сценические представления у греков не служили к пустому развлечению, а были делом важным, религиозным. Оттого они давались только во время праздников, установленных в честь Диониса.

...Греки страстно любили театр. Постановка трех трагедий Софокла стоила дороже всех издержек Пелопонесской войны. В театре Афинском бывало до 30 тысяч зрителей, а число всех граждан Аттики никогда не доходило до 30 тысяч».

Это то, что было нам известно. Но об иной стороне этого явления мы не догадывались:

1. Театр, как изобретение, собственно, позднейшего времени, являлся удобной ловушкой (со стороны диавола), служившей для внесения, под видом полезного оживления и усиления интереса к религии, большего рассеяния и затемнения в языческий культ. Другими словами, появление театра, составлявшего такую сильную конкуренцию официальному служению богам, даже у язычников должно рассматриваться как явление отрицательное и как ниспадение на более низкую ступень богопочитания и естественного богопознания.

2. Греческий театр (по ребяческой незрелости мысли нам это не приходило в голову), являвшийся хотя и ложно, но все же учреждением религиозным, а не светским, каковым он стал впоследствии, был в сущности кощунственнейшей и грубейшей карикатурой и пародией на ветхозаветное богооткровенное богослужение, а чрез него и на современное христианское. В подчеркнутых нами в вышеуказанной цитате фразах и словах легко можно видеть, как извращены диаволом тайны христианской религии, хотя и скрытые, но при этом довольно ясно просвечивающие в ветхозаветных пророчествах Свящ. Писания, начиная со времен Адама (ср. определение Божие, данное диаволу лично: Быт. 3, 15) и кончая пророком Исаией и другими61.

3. Едва ли нужно много распространяться, что ни новейшие драматурги, ни даже древние трагики, заменив первоначальные религиозные сюжеты светскими комедией и трагедией и оставив при этом всю сценическую обстановку по стилю религиозной, не придумав в этом отношении — как бы следовало им, конечно, сделать — ничего нового62, нисколько не стерли и не уничтожили зависимости театра от его духовного корня и первоисточника. Уворованное же у других можно ли когда-нибудь считать своим собственным?

4. А из этого следует, что неверующее человечество нашего времени, так увлекающееся театрами, в них так же, как и христиане в своих храмах, «служит» (ср. выражение: «такой-то артист прослужил на сцене искусству целых 25 лет») и чуть ли не «молится» (и на это параллель можно указать) и, во всяком случае, слушает проповеди и нравоучения своих жрецов, пророков и псалмопевцев (артистов, драматургов, композиторов). Только «бог» их — не наш Бог, но для них он все же бог...

5. Понятно теперь, почему христианину неприлично и грешно ходить в театр, хотя бы там давались и распрекрасные вещи (которых, впрочем, не ставят).

6. Демонический характер носит и музыка. О некоторых произведениях сего вида искусства можно это утверждать положительно. Конечно, ничего нельзя ожидать хорошего от знаменитой «Дьявольской сонаты»* (* Вернее, сонаты «Дьявольские трели». — Прим, составителя). Тартини (считается его лучшим произведением), которому приснилось, что он продал душу свою диаволу за то, что тот сыграл ему на скрипке эту пьесу.

Если послушать самих учителей музыкального искусства, то мы найдем у них самое путаное и легковесное объяснение причин, откуда у современного общества явилась потребность в музыке и каковы ее основания и значение63.

III. Литература

Жития святых и биографии наших писателей по их существу и содержанию

• Жития святых сами по себе представляют источник громадного интереса и духовного наслаждения; в литературном же отношении составляют самостоятельную область, достойную всяческого изучения. Ибо «когда пересказываем жития прославившихся благочестием, — говорит св. Василий Великий64, —

1) прежде всего Владыку прославляем в рабах Его;

2) восхваляем же праведников засвидетельствованием о том, что знаем... Самим праведникам не нужно приращение славы, но нам, которые еще в этой жизни, необходимо памятование для подражания. Как за огнем само собою следует то, что он светит, и за миром — то, что оно благоухает, так и за добрым делами необходимо следует полезное.

3) ...Людей увеселяем слышанием прекрасного»**. (** Разбивка на пункты принадлежит еп. Варнаве. — Прим. составителя.))

«О, как сладостны божественные словеса душе благомысленной! — восклицает в одушевлении преп. Исаак Сирин65. — Они то же для души, что для тела пища, поддерживающая его. Сказания же о праведных столь же вожделенны слуху кротких, сколь и постоянное орошение недавно посаженному растению».

4) «Слушание повествований о подвигах и добродетелях духовных отцов ум и душу возбуждает к ревности; а слушание поучений их наставляет и руководствует ревнителей к подражанию», — говорит св. Иоанн Лествичник66.

Взяв жизнь святых со стороны самого содержания ее, мы также находим здесь многие пункты, достойные замечания, которые и приложим к предыдущим.

5) Церковь хвалится жизнью своих святых и тщательно собирает мельчайшие детали их личной жизни, потому что самый малейший и незначительный поступок совершенных людей ценен и достоин рассмотрения. Всякое действие освещено внутренним божественным светом. Во всех поступках их нет ничего постыдного и неразумного.

6) Странные и блазнительные поступки, которые замечают некоторые у святых, странны и блазнительны только с точки зрения чуждой этим поступкам морали неверующих людей, сознание коих затемнено страстями, окрашивающими в свой цвет все видимое. Например, рассказывали, что авва Сисой Фивейский имел обычай бегом бежать в свою келью по окончании церковной службы, и говорили: «В нем бес». А он дело Божие делал, прибавляет церковное предание67. Над такими обстоятельствами жизни святого или какими-либо непонятными его словами надо христианину вдвойне сосредоточиться и умом и сердцем.

7) Явные пороки и страсти, которыми одержимы были святые мужи и жены в миру, не скрываются Церковью, даже, напротив, всегда изобличаются и показываются в житиях их всем наглядно. «Весьма неблагородно и низко думать, — говорит св. Григорий Богослов68, — что оскорбительно будет для подвижника напоминать о непохвальных делах его. В таком случае и великий Павел не заслуживал бы нашей похвалы, и мытарь Матфей принадлежал бы к людям самым порочным... Но Павел для того упоминает о прежних своих гонениях и о том, как изменился предмет его ревности, чтобы сравнением того и другого прославить больше Благодетеля. Матфей, перечисляя учеников, придает себе наименование мытаря как некоторое титло».

Благодаря этому слабые члены тела церковного, то есть те из желающих спастись, которые не сильны духом, но однако обременены сильными страстями, видя для себя образцы покаяния и возрождения в лицах, бывших одержимыми подобными же пороками, но восставших, исправившихся и помилованных Богом, получают и сами надежду на спасение и уже не так приходят в уныние и отчаяние. Так, когда после Страшного Суда пойдут (по ликам) спасенные в рай, когда пройдут апостолы, пророки, мученики, пройдут девственники, преподобные, столпники, то куда присоединиться и пристать грешному человеку? — Некуда. А когда он увидит, что вот — потянулись разбойники, блудницы, гонители и хулители веры, смирившиеся, покаявшиеся, тогда душа его воспрянет. «Вот, — скажет, — те, к которым мне нужно присоединиться, и они примут меня как своего». И если благодать найдет в жизни его что-либо достойное для оправдания бывших грехов, то и он без зазрения совести примкнет к ликам покаявшихся и войдет с радостью в Вечный Град, Горний Иерусалим (Откр., гл. 21).

• Не то мы видим в истории светской литературы.

1. В Церкви только тогда человек прославляется и почитается, когда обладает святостью жизни (а не талантливыми сочинениями), в миру же как раз наоборот — славу писателям доставляют их произведения, а не добродетели.

«Помни, что лучше любить по-христиански, нежели разуметь высоко; лучше красно жить, нежели красно говорить: разум кичит, а любовь созидает (1 Кор. 8, 1)», — говорит святитель Тихон Задонский69.

Да, любовь, добродетель назидает, а учение — как бы оно ни было хорошо изложено, — если расходится с жизнью самого автора, не пользует. Чтобы оно производило нужное впечатление, приходится укрывать от посторонних жизнь писателя, а иначе у читателя появляется невольное смущение и недоверие к нахваливаемому товару, от которого, как он видит, сам предлагающий этот товар отказывается.

Вот пример. Писатель, давший знаменитую и известную из любого учебника по литературе «Аннибаловскую клятву»* (* См.: Тургенев И. С. Сочинения. Ч. 1. СПб., 1880. Литературные и житейские воспоминания. Вместо вступления. — Аннибаловскую клятву бороться с крепостным правом давали А. Герцен и Н. Огарев (см.: Герцен А. И. Былое и думы. Ч. 1). — Тургенев заимствует у них это выражение. — Прим, составителя.) бороться с вековым злом России, каковым он видел крепостное право, написавший не менее знаменитые «Записки охотника», со страниц которых будто бы веет любовью к народу, как известно из отзывов современников, вел себя по отношению к последнему на деле совсем иначе. А. Головачева-Панаева в своих «Воспоминаниях» говорит: «С тех пор как Тургенев получил наследство, он постоянно жаловался, что получает доходов с имения очень мало, и в порыве своих скорбей проговаривался... "Я им не внушаю никакого страха... Прежде мужик с трепетом шел на барский двор, а теперь лезет смело и разговаривает со мной совершенно запанибрата..."»70

В. Семенкович71, вспоминая о Тургеневе, сообщает: «Мужики его родового Спасского-Лутовинова разорены — и разорены при нем — и своим нищенским наделом, и тем, что при выходе на волю они обрезаны во всех угодьях и им буквально некуда курицы выпустить. Спасские мужики — самые бедные во всем Мценском уезде — это подтвердят все знающие положение».

Какой отсюда вывод? — Отвечу словами св. Варсонофия Великого72: «Если кто говорит о сладости слов Божиих [в данном случае по поводу добродетели — милости к крепостным], а сам не вкушает ее, то этим он показывает, что она горька. Не горько ли слово это: аще кто хощет по Мне ити, да отвержется себе, и возьмет крест свой, и по Мне грядет (Мф. 16, 24)? А если оно сладко, то зачем отвергаем его, желая исполнить свою волю? Кто говорит, что он знает путь, ведущий в какой-либо город, и однако спрашивает о сем пути, тот или презирает его, или, насмехаясь, искушает других. Если же кто знает путь и не хочет идти по нем, то такой подвергается осуждению как весьма нерадивый».

Таким образом, хорошее учение должно подкрепляться хорошей жизнью, потому что добродетель в этом случае ручается за истину и чистоту учения автора. А слава, популярность, похвала от людей — что они значат и стоят? — Ничего. Те же люди, которые сегодня кричали о писателе на всех перекрестках, через некоторое время забудут и о самом имени его. Например, прижизненный успех романов французского писателя Эжена Сю был громадный. Вся страна, от простого лавочника до министра, зачитывалась ими, когда в «Journal des Debats» стали печататься его знаменитые «Парижские тайны», все было забыто: политика, финансы, интриги. Все жили новым номером журнала и, в сущности, сказками, простыми «небылицами в лицах». А сам писатель? Да ему это ничего не стоило. Он без всякого труда мог в один день целый том написать. Он писал легко, без задержки, без помарок, как счет из лавочки. Прошла общественная горячка, пронеслось это своего рода поветрие, род литературной инфлюэнцы, развившейся от бациллы в отравленном демонами мозгу писателя, и — все кончено. Все забыли, перешли на новое. Так и у нас в России в свое время, например, нашумела история с «босяками» Горького.

Что же для меня в этой славе убедительного, подтверждающего высоту духа самого писателя и чистоту его идей? И что эти романы сами по себе могут дать обществу для подавления бушующих в нем страстей и приобретения более здравых и глубоких понятий в религии или хотя бы для укрепления чистой непорочной жизни? И течет ли из одного отверстия источника сладкая и горькая вода? Не может, братия мои, смоковница приносить маслины, или виноградная лоза смоквы; также и один источник не может изливать соленую и сладкую воду. Мудр ли и разумен кто из вас? Докажи это на самом деле добрым поведением, — говорит апостол (Иак. 3, 11-13). Так, если жизнь писателей не добра и не благочестива, то мы имеем полное право сомневаться в нравственной ценности и их произведений, как бы блестяще они ни были написаны. А каков был обычный конец их жизни, увидим дальше.

2. Личная жизнь ученого или писателя там, где на нее может лечь какая-нибудь тень и тем повредить его славе и влиянию (читай: дурному) на общество, для широкой публики всячески замалчивается. Ни одного факта из бесчисленного множества страстей и пороков этих людей не приводится в официальных биографиях, приложенных к их сочинениям. Почему? — Потому что этим «слабостям» нечего противопоставить. Святые же, если и случалось им падать при жизни, умели и каяться (ср. Марию Египетскую), а в биографиях «вождей» человечества как раз страниц о покаянии-то, о последующей добродетельной жизни вы не найдете. В житиях святых (например библейских патриархов) эти слабости нарочно выискиваются и подчеркиваются; если бы их не было, то никто не поверил бы и сверхъестественным добродетелям святых: сказали бы, что это не люди, обремененные плотью, а бесстрастные ангелы. Но теперь, когда Промыслом Божиим показаны их согрешения и падения, мы испытываем:

во-первых, страх, оттого что даже и величайшие дары Св. Духа, чудотворения и пророчества не предохраняют человека (дабы не нарушать дарованной ему свободы воли) от ниспадения до скотского состояния, и побуждаемся сильнее чрез это бодрствовать над собой;

во-вторых, надежду, что и нас Господь помилует.

Благодаря этим падениям, мы на чужом горьком опыте сами учимся, как нам не падать и каким образом, упав, восставать. А жизнь светских писателей может научить только одному — как грешить, но не как восставать. Это понимает и сам мир и потому всячески снаружи закрашивает их гробы, которые посему «снаружи кажутся красивыми, а внутри полны костей мертвых и всякой нечистоты», как говорит Христос (Мф. 23, 27).

3. Чем подробнее раскрывается жизнь святого, тем для него похвальнее; раскрытие же, во всех мелочах и слабостях, личной жизни наших писателей приверженцы их, конечно, сочтут за оскорбление73, чем явно покажут и свою собственную гнилость духовную, и ничтожество и шаткость величия писателей, авторитет которых колеблется от одного легкого прикосновения критической мысли.

4. Наши святые — бодрые, цельные люди, умиротворенные, смело смотрящие на мир и его скорби, любовно принимающие ежедневно тысячи людей — изверившихся, с опустошенной душой и покалеченным страстями телом, как это делали преп. Серафим Саровский и о. Иоанн Кронштадтский, с их неиссякающей любовью и жизнерадостностью; а большинство писателей и поэтов, которыми хвалится мир как «великими», «учителями», «вождями», — люди, больные и телом и душой (болезнь я разумею, так сказать, благоприобретенную). Где им врачевать других, они не могут справиться с собою. Чтобы не обвинили меня в злостной клевете и неправде, приведу примеры.

Из ученого мира. Реклю, при всем желании возвеличить культуру и науку и их жрецов, все же не мог замолчать, что в личной жизни его собратья не могут явиться учителями. «Конечно, не следует думать, что все ученые — герои; напротив, приходится признать, что большинство носит в себе заскорузлые человеческие привычки... Страсти, частные интересы, низменное искательство пред сильными мира сего, завистливость, вероломство — все это нередко встречается в мире ученых, к великому ущербу для самой науки» — и далее следуют многочисленные примеры, относительно которых сам певец пресловутой науки, берущий под свою защиту всех, кто ее пропагандирует, не знает, что делать — «смеяться или плакать»74.

Из литературного мира. Здесь даже краткий, сухой перечень первых попавшихся имен писателей, всем известных со школьной скамейки (беру русских только), с кратким упоминанием некоторых обстоятельств их жизни и смерти, способен привести в отчаяние человека, слабого по характеру или нетвердого в вере в Промысл Божий.

А. Полежаев († 1837) — кончивший Московский Университет, погиб во цвете своих тридцати двух лет, после безумной жизни, которая началась беспросыпным пьянством и развратом, битьем до крови девок, буйством посреди трактиров и публичных домов75, протекла по николаевским казармам (в наказание за переполнившего чашу мерзости «Сашку») и закончилась в казенном госпитале жестокой болезнью. Крысы в мертвецкой госпиталя объели у трупа поэта ногу. Самая могила его (на Лазаревском кладбище) затерялась.

Н. Языков († 1846) — имевший от невоздержанной, развратной жизни сухотку спинного мозга (воспользуемся самыми деликатными и стыдливыми формулировками его биографов); наконец умер в нервной горячке.

Л. Мей († 1862) — оставшийся в памяти друзей и знакомых «с длинной трубкой Жукова табаку, читающим приятелям стихи за бутылкой вина», на редкость безалаберную и детски легкомысленную жизнь свою закончил бесшабашными кутежами и болезнью в возрасте сорока двух лет, когда его таланту надо бы находиться на высшей ступени своего развития.

И. Тургенев († 1883) — прожив за границей известным всем образом свое, более чем значительное, состояние, умер в такой нищете, что слуга ходил по ближайшим квартирам соотечественников его просить супу для своего больного господина.

А. Фет († 1892) — от величайшей ненависти к христианству и от совершенного безбожия пришел под конец жизни в полное умоисступление: хотел зарезаться и, когда это не удалось (вырвали нож), то разом, в страшном смятении души, умер, увидав пришедшего за его душой беса.

Н. Помяловский († 1863) — жутко читать биографию этого, напропалую, со школьной скамьи, запоем пившего, талантливого писателя с истерзанной, ожесточившейся душой, наконец пришедшего, по его же собственным словам, «в состояние помешанного» (из-за неудовлетворенной — по некоторым не зависящим от него, как говорится, обстоятельствам — блудной страсти, именуемой в миру «несчастной любовью»).

В. Гаршин († 1888) — сошел в конце концов с ума (что, впрочем, на некоторых уже его произведениях и раньше было заметно) и окончил жизнь самоубийством, бросившись в пролет коридорной лестницы.

Но довольно этого кошмара...76 Сердце обливается кровью, когда читаешь страницы произведений и биографий этих талантов, отмеченных неким божественным даром и запечатленных часто прекрасными личными душевными качествами, которыми они не захотели воспользоваться, к истинному благу людей и самих себя, и которым среда не дала как следует развиться. Бежать же от среды они не дали себе труда...

Разложение и омертвение русской литературы; искание новых путей

После всего сказанного выше о русских писателях должно предполагать, что трупным запахом несет от их произведений. И это действительно так.

1. Рассматривая вопрос с внешней стороны, со стороны формы и звуковой оболочки поэзии (фонетики стиха), нельзя не упомянуть о футуристах. Много над ними в свое время издевались, хохотали и не желали понять, что они ставили перед собой, рассуждая в плоскости литературной, серьезную задачу. Хорошо ли, дурно ли они ее разрешили в своих стихах, нас это не касается, потому что ко спасению не относится. Но есть нечто такое в поставленном вопросе, что к делу спасения относится. Это — сама идея футуризма. Здесь христианин должен кое-что сказать с точки зрения Евангелия, а иначе увлекающемуся этим направлением легко оказаться и богоборцем.

Футуристы, как известно, поставили следующие вопросы: имеют ли звуки нашего языка значение, независимое от смысла слов, в состав которых они входят, то есть действуют ли на нас звуки так или иначе, возбуждают ли определенные чувства независимо от значения слов, и даже тогда, когда всякий смысл в них отсутствует? Если звуки могут воздействовать таким образом, то нельзя ли создать особую «языковую систему» и пользоваться «звукоречью» и так называемым «заумным» языком в тех или иных целях для возбуждения известных чувств и эмоций у слушателей? И наконец, может быть, все это уже осуществляется в действительности, но только не осознано массой, а является достоянием небольшой кучки людей (футуристов, символистов)?

Я уже сказал, что нам, христианам, нет дела до того, осуществимы или нет практически все эти идеи77, но законны ли они по существу, мы должны знать.

Вопросы, поднятые новыми литературными кладоискателями, стары, по обыкновению, как Божий мир, потому что диавол, по-видимому, расчетлив в снабжении игрушками своих «детей» и часто, подмалевавши, где следует, и переодевши, выдает старого паяца за нового. Уже древние греки и римляне в классические времена интересовались этими вещами78. И святые отцы первохристианской Церкви, сами прошедшие их школу и сами будучи поэтами (например св. Григорий Богослов), определенно и резко осудили это дело как совершенно неподходящее для христиан. Причина неприемлемости нового способа использования речи заключается в том, что практическая цель здесь отступает на задний план (а то и вовсе исчезает), а чисто языковые особенности и представления приобретают исключительную самоценность. Другими словами, языком хотят воспользоваться как средством гипноза, убаюкивания, нравственного укачивания. Чтобы приучить публику к этому и воспитать ее по-новому, сперва пользуются самыми невинными способами, именно: бессмысленным набором слов. Правда, публика не понимает его и не видит, к чему футуристы гнут, но она еще спокойна: ничего безнравственного не предлагается — только в высшей степени смешно и весело. Но пройдет некоторое время, когда люди привыкнут к известному сочетанию слов и будут рефлекторно, уже независимо от своей воли, по привычке, отзываться на них; можно будет тогда вложить в слова и отравленное содержание. Так, по выражению св. Василия Великого, гоняясь за сладостью и приятностью сочинений, люди с медом будут глотать яд79.

«Благозвучие не такое пустое дело, — говорил еще Гоголь80, — как думают те, которые незнакомы с поэзией. Под благозвучие, как под колыбельную, прекрасную песню матери, убаюкивается народ-младенец еще прежде, чем может входить в значение слов самой песни...»

Но укачивается не только народ. Гоголь в этой же самой статье рассказывает про Пушкина: «Живо помню восторг его в то время, когда прочитал он стихотворение Языкова к Давыдову. Я первый раз увидел тогда слезы на лице Пушкина (Пушкин никогда не плакал, он сам о себе сказал в послании к Овидию: "Суровый славянин, я слез не проливал...")».

Итак, не поддадимся на эту удочку и не позволим себя обольщать пением новых сирен. Господь благоволил, чтобы слова Его в Евангелии были выражены не изящной, благозвучной речью, по всем правилам ораторского искусства, а грубой, так сказать «мужицкой». И святые апостолы нам его написали на так называемом ком*! (* подразумевается διαλεκτος;), «общем» разговорном языке тогдашнего времени, обиходном, а не классическом81, чтобы слушатели, чешеми слухом, по выражению апостола Павла (2 Тим. 4,3), не увлекались внешним блеском речи, забывая о внутреннем ее содержании, но чтобы все свое внимание обращали на смысл, передаваемый в простой, бесхитростной по виду, но сильной по внутренней значимости, беседе (1 Кор. 2, 4).

2. С внутренней стороны, упадок и разложение русской литературы сказались в ее насквозь прогнившем содержании, в отсутствии всего бодрого, радостного, чистого, доброго в христианском смысле, в удалении от Бога и Церкви. И всякая попытка честного и искреннего писателя — я уже не говорю христианина — открыть глаза обществу на то, что оно забыло заветы Христа, и всякое желание хоть как-нибудь познакомить его с последними всегда душилось, замалчивалось, клеймилось вплоть до сего дня.

Стоит вспомнить только последний период жизни многострадального Гоголя, когда он решил обратиться к Церкви, бросить свой старый способ врачевания людских пороков, вопреки словам апостола (Рим. 12, 21), только посредством изображения их в злом, карикатурном, смешном виде, когда он понял, что мало сказать: вот это плохо, что надо еще показать, как дурное исправить; когда он наконец решил сделаться просто верующим христианином82 — какой вой поднялся вокруг него со стороны тех лиц, которые дотоле услаждались его знаменитым «юмором» — придумали тоже слово! — подобно коту, когда того чешут за ухом! И как было не выть — человек вдруг проснулся, освободился каким-то чудом (именно чудом!) от сковывавших его уз и дурмана и пошел ко Христу, открыто покаявшись в грехе и осознав свои ошибки] Ведь его ошибки — их добродетели; значит, он ударил другим концом по ним самим, и они, конечно, взвыли. «Проповедник кнута, апостол невежества, поборник обскурантизма и мракобесия, панегирист татарских нравов — что вы делаете?.. — выкрикивал с пеной у рта и дрожа от негодования «духовный отец»83 русской литературы Белинский Гоголю в письме из-за границы (из Зальцбрунна) от 15 июля 1847 года (в России боялся это сделать — распечатают). — Смирение, проповедуемое Вами, во-первых, не ново, а во-вторых, отзывается, с одной стороны, страшной гордостью, а с другой — самым позорным унижением своего человеческого достоинства... Вы позволили себе цинически грязно выражаться... о самом себе — это гадко, потому что если человек, бьющий своего ближнего по щекам, возбуждает негодование, то человек, бьющий по щекам самого себя, возбуждает презрение. Нет! Вы только омрачены, а не просветлены; Вы не поняли ни духа, ни формы христианства нашего времени. Не истиной христианского учения, а болезненною боязнию смерти ... (пропускаю ругательство. — Еп. Варнава) и ада веет от Вашей книги!» и так далее84.

Так что сбывается слово апостола: Душевный человек не принимает того, что от Духа Божия, потому что он почитает это безумием; и не может разуметь, потому что о сем надобно судить духовно (1 Кор. 2, 14). Белинский, как на ладони, показал нам здесь все свое «понимание» христианства «нашего времени» (как будто Христово учение можно приспособлять, подобно костюму: каждому времени — свой наряд!), показал на своем отношении как раз к основным его истинам — самоукорению, смирению, памяти смерти. А ведь его называют «властителем дум» сороковых годов85 со «светлым умом и ясным взглядом» (Некрасов в одном, не изданном при жизни поэта, стихотворении)!86

На этом эпизоде хорошо видно, во что обратились литература и ее вожаки с точки зрения истинного христианства. Если ты будешь тонко развращать народ, описывая красиво порок, тебя будут прославлять, находить твои произведения «гениальными», «художественными», а если попросту, от души, во имя Христа и Церкви, обратишься с братским словом увещевания и любви: «Одумаемся, братие, ведь мы неладно живем» — что поднимется вокруг тебя! Лучшие стилисты не пожалеют площадных слов и сравняют с грязью87. Так тьма боится света (Ин. 3, 20-21).

Но совсем, говорю, иное отношение к человеку, когда он «развлекает» публику, когда не дает ей сосредоточиться на смерти, своей загробной участи и Страшном Суде. Пусть средства для этого будут пошлы, грубы, безнравственны, по-сатанински циничны88 — ей дела нет.

И этот цинизм и растление душ называют художественным творчеством и вдохновением гения! Чему же научиться христианину у нашей литературы, когда она за сто лет только и знала, что воспевала женские ручки и ножки и не сказала ни одного слова о том, как спастись. Не затем же Бог дал дар поэтам и писателям, чтобы волочить его по грязному полу кабаков и притонов и воспевать прелести своих любовниц. Да нам, христианам, какое до этого дело? Или вы хотите сказать, что сами уже больше не христиане? Тогда я умолкаю, дело уже подлежит суду самой Церкви, раз вы записаны все-таки в ее книгах.

Но от всего этого трупного запаха и жестоких идейных тисков задыхаются и сами писатели. (Однако единицы — в буквальном смысле.) Вот несколько выписок.

«Надо ли говорить, до чего все мы, писатели и читатели, страдаем и задыхаемся под сводами литературного льда? Нам не дают дышать свободно свои же братья-писатели, нас давят всяческие цензуры. Ах, цензура либеральная горше цензуры военной!

Самозванцы, люди с улицы, глашатаи толпы, не помнящие родства, хватают писателя за горло и приказывают молчать. Журнальные столбцы превратились давно в грязные участки, откуда несутся властные оклики: не пущать!..

Русский писатель не смеет быть самим собой, ежели не хочет быть оплеванным и забитым... Мы не знаем и не знали никогда наших великих писателей в их подлинном виде. Их нам искусно подделывают, как фальшивые деньги. Замалчивают одно, подчеркивают другое. И мы не смеем отбросить ложный стыд и прямо смотреть в глаза истории...

Кажется, Белинский, умирая, просил, чтобы в гроб ему положили под голову последнюю книжку "Современника". Вдумаемся пристальней в эту литературную легенду: какое духовное убожество в ней сказалось! Несчастный: неужели не знал он, какие священник вложит ему в мертвую руку несравнимые по силе и красоте слова, какие над телом его прозвучат вдохновенные молитвы?

Так и литература русская, подобно Белинскому, духовному своему отцу, доныне с презрением отвращается от многообразия жизни, от вечного искусства, от религии, от здравого смысла. Не явно ли, что для людей, отходящих от огненных глаголов Дамаскина к мертвечине литературной, невыносимо всякое проявление свободного духа?»89

«Современная русская литература — источенная временем игрушка, идол, утративший свою былую власть. В писателей, как в вождей, давно не верит никто; менее всех верят они сами. Публика несравненно больше интересуется авиацией, чем журналами, и она, по-моему, права. Сейчас наша литература в ее целом, во всем объеме — ветхое здание, подгнившее и стоящее на песке, нет, не на песке, а на печатной бумаге, на выдохшихся журналах, на Белинском. Стоит подуть сильному ветру — и все рухнет»90.

Святоотеческая письменность

«Языческая наука, раскрывая много пошлостей и внушая слушателям много пустяков, — говорит златословесный великий учитель и отец Церкви91, — отпускает их с пустыми руками, ни много ни мало не приобретшими себе чего-либо хорошего. Благодать же Духа не так, а совершенно напротив: немногими словами она внушает любомудрие всем, кто внимает ей, и часто бывает достаточно взять отсюда одно только речение, чтобы иметь средства на весь путь жизни».

Такова польза от чтения или слышания священных книг Библии и святых отцов.

Примечания:

1. Дивинация (divinatio), или мантика (μαντικη, т. е. τεχνη) — искусство (а не божественный дар!) у древних народов угадывать будущее или скрытое от посторонних настоящее. Разделяется на два вида: безыскусственное и искусственное. Первый вид дивинации проявляется:

в экстазе, в чрезвычайном нервном подъеме; в предсмертные минуты;

во сне (преимущественно гипнотическом);

собственно в оракулах, прорицательницах (пифиях).

Второй вид заключается в истолковании небесных знамений (грома, молнии, радуги), внутренностей животных, полета птиц, в гаданье на воде, кофейной гуще (у нынешних гадалок) и т. д. Эти явления сохранились и до сих пор и даже попали в так называемую «научную» область, всеми силами на словах их отрицающую (гипнотизм, сомнамбулизм и т. п.), переменилось лишь название. Так зло насмехаются бесы над своими рабами. Природу всех этих прорицаний хорошо объяснил еще Тертуллиан. Демоны переносятся с места на место в мгновение. Вся земля для них как одно место: им так же легко узнать, где что-то делается, как и разгласить о том повсюду. Блуждая в воздухе, носясь в облаках, сближаясь со звездами, демоны легко могут предсказывать об изменениях времени (погоды). «Вы, — обращается учитель Церкви к современным ему врачам (нашим гипнотизерам), — не без основания восхваляете их по предмету лечения болезней. Они начинают тем, что производят болезни, потом предписывают неслыханные лекарства, и вы полагаете, что они излечили зло, в то время как только перестали они делать его... Люди посредством волхвования показывают нам призраки, вызывают души мертвых, заставляют прорицать столы...» Из последних слов видно, что нынешний спиритизм — явление не слишком новое и козни бесовские остались все те же, только люди мнят себя новыми изобретателями.

Тертуллиан. Творения. Ч. 1. СПб., 1861. С. 54-55. Апология. Гл. ХХII-ХХIII, О дивинации см.: Дьяченко Г., прот. Из области таинственного. М., 1900. С. 3-5; Светлов П., прот. Пророческие, или вещие сны. Апологетическое исследование в области библейской психологии. Киев, 1892. С. 93-109; Splittgerber F. Schlaf und Tod etc. Th. 1. Halle, 1881. S. 313-380; Lasaulx. Die prophetische Kraft der menschlichen Seele in Dichtern und Denkern. Munchen, 1858. S. 836-337; Perty M. Die mystischen Erscheinungen der menschlichen Natur. Bd. 2. Ebend, 1872. S. 313-347.

2. Ср.: Horne R. Th. An Introduction to the Critical Study and Knowledge of the Holy Scriptures. V. 2. London, 1863. P. 168; Christ W. Geschichte der griechischen Litteratur bis auf die Zeit Justinian's. Nordlingen, 1888. S. 108-109, 531 (см. также: Глубоковский Н. Эллинское образование св. апостола Павла по действительным свойствам // Христианское Чтение. 1907. № 2. С. 152-153. Также примечание 769).

3. Волынский А. Леонардо да Винчи // Северный Вестник. 1897-1898. Киев, 1909, особенно см. Ч. III: Демоническое искусство. Еще с большею определенностью настаивает на мысли о коренном извращении души Леонардо да Винчи и видит в его творчестве «сублимацию» полового чувства, не нашедшего нормальных выходов и отравившего всю личность, Фрейд (Леонардо да Винчи. М., 1912). См.: Флоренский П. Столп и утверждение истины. С. 174. Также примечание 267. Весь род Гете, начиная с деда и кончая им самим, обладал свойством «бесовской прозорливости» (ср.: преп. Иоанн Лествичник. Лествица. Слово 22, 18). См.: Petty M. Die mystischen... Bd. 2. S. 269. Это будет понятно, если вспомнить, что Гете был масон и положен — официально, кажется, известно — в гроб даже в мантии розенкрейцера.

Пушкин тоже был масон, как он сам о том пишет в письме к Жуковскому (от 1826 г.): «...Я был масон в Кишиневской ложе» (Русский архив. 1870. С. 1177; Пыпин А. Русское масонство. СПб., 1916. С. 532), но скоро спохватился и вышел из нее. О причинах см.: Погодин М. Простая речь о мудреных вещах. М., 1884. С. 134-135. Другие примеры демонского влияния на писателей и художников см. дальше в тексте. Ср. творчество Врубеля, сумасшедшего художника, писавшего бесов во всех видах (Современное искусство / Серии, иллюстрации, монографии. Петроград, 1916. Текст А. Иванова).

4. Ср. стихотворения известного славянофила А. С. Хомякова, некоторые строки которых прямо-таки дышат предвосхищением наших времен. Таковы: «Послание к Веневитиновым», «Орел», «Ода», «Раскаявшейся России» и др.

5. Обычно принято говорить в этом случае «циник», но я, избегая иностранного слова, употребляю, хотя несколько жесткое, но зато свое, русское выражение.

6. См.: Предчувствие войны в творчестве Н. К. Рериха // Нива. 1917. № 9. Очень любопытная статья.

7. Нива. 1906. № 5. Картины его: «Шествие грозы», «Громовый удар», «Огненный потоп», «Над печальной страной», «Тень Креста», «Курганы», «Гейнал», «Рапсодия», «Радуга — врата новой жизни» — писаны за 10 лет до великой войны 1914 г. Но легко заметить уже по заглавиям, что здесь намечены постепенные этапы шествия антихриста, близ грядущего, а не просто общеевропейская свалка и мир после нее.

8. См.: Иванов Вяч. Чурлянис и проблема синтеза искусств // Аполлон. 1914. III (март). С. 5-58. Рисунки представляют в высшей степени наглядно дело антихристово и носят демонический характер. Краткость места не позволяет мне подробно поговорить о всех этих замечательных художниках. Пришло время, когда Бог попускает бесам пророчествовать, раз люди не хотят слышать истинных пророков.

9. Климент Александрийский. Строматы. Ярославль, 1892. Стб. 704. Кн. IV. Гл. 10.

10. Преп. Иоанн Кассиан Римлянин (Слово о египетских отцах и рассуждении // Добротолюбие. Т. 4); иноки Игнатий и Каллист Ксанфопулы, преп. авва Исайя-отшельник, преп. Симеон Новый Богослов и другие.

11. Св. Василий Великий. Творения. Ч. 1. М., 1891. С. 49. Беседы на шестоднев. Беседа 1.

12. Философия — φιλοσοφια — значит «любомудрие». См.: св. Иоанн Златоуст. Творения. Т. 1. СПб., 1898. С. 153. О сокрушении, к Стеллехию.

13. Св. Иоанн Златоуст. Творения. Т. 9. СПб., 1903. С. 373. На Деяния апостольские. Беседа XLI1.

14. Там же. С. 444. Беседа LI.

15. Его же. Творения. Т. 8. СПб., 1902. С. 421. Беседы на Евангелие св. апостола Иоанна Богослова. Беседа 63.

16. Его же. Творения. Т. И. СПб., 1905. С. 431. Толкование на послание к Колоссянам. Беседа 9.

17. Там же. С. 188. Толкование на послание к Ефесянам. Беседа 21. Беседы, происходившие иногда в древности между философами и монахами, чудотворцами и подвижниками (например такими, как Антоний Великий), о существе истинной философии и о силе и значении наук, хорошо выясняют для христианина, где ложь и где истина. За краткостью места, я могу только указать на наиболее любопытные примеры в этом отношении.

Св. Афанасий Великий. Творения. Ч. 3. 1903. С. 234-240. Жизнь Антония, 72-80 (где рассказывается о разговоре Антония с философами и о чудесах, совершенных им при них же); блаж. Иоанн Мосх. Луг Духовный. Свято-Троицкая Лавра, 1896. С. 187. Гл. 156; Древний Патерик. М., 1899. С. 311-312. Гл. 16, 24 (как философы пытали сперва простого монаха, а потом великого и что из этого вышло); преп. Иоанн Кассиан Римлянин. Писания. М., 1892. Собеседование 8 (о том, как два языческих философа бесов к Антонию Великому подсылали) и многие другие.

18. Верхарн Э. Монастырь. Акт 1. См. интересные с точки зрения «здравого смысла» рассуждения одного турецкого чиновника о бесполезной «возне» европейцев на месте древнего Вавилона, т. е. об их научных археологических изысканиях (именно, знаменитого Лэйярда): Рагозина 3. Древнейшая история Востока. История Халдеи. СПб., 1902. С. 50-51.

19. Sertillanges A. D., l'abbe. Les sources de la croyance de Dieu. Ed. Perrin, 1906. P. 136.

20. Morner K. Cystin, ein Spaltungsproduct der Hornsub-stanz // Zeitschrift fur physiologische Chemie. Bd. 28. 1899. S. 595; ibid. Bd. 34. 1901-1902. S. 207. Ср.: Algiris A. Zur Kenntnis des Neurokeratins // Ibid. Bd. 54. 1907. S. 86.

21. Fischer Е., Dürpinghaus Th. Hydrolyse des Horns // Ibid. Bd. 36. 1902. S. 462.

22. Bunge G., von. Uber die Aufnahme des Eisens in den Organismus des Sauglings // Ibid. Bd. 13. 1889. S. 399; Eine Bemerkung zur Theorie der Drusenfunktion // Archiv fur Anatomie und Phisiologie. 1896. S. 539.

23. Холодковский Н., Силантьев А. Птицы Европы. Практическая орнитология с атласом европейских птиц / С 60 таблицами в красках изображений птиц, их яиц, способов препаровки и пр., с 237 политипажами в тексте, 4 картами и определителем птиц. СПб.: Изд. А. Девриена, 1901. Здесь (С. CXL.4. I. Гл. 6. § 5) между прочим читаем: «Равным образом легко портящийся объект представляют из себя птичьи испражнения [курсив профессора], которые надо сохранять (курсив уже мой. — Еп. Варнава) лучше всего в их естественном положении на том предмете, на котором они найдены». Это ли призвание человека (да еще ученого; говорю вообще, а не о личности), вместо того чтобы заниматься размышлением о божественных вещах, — рыться и возиться в ... и приносить все это как величайшую драгоценность (для них ведь святыня, да простит меня Бог за сопоставление) домой, под стекло, в коллекцию!..

24. У нас так и выражаются: «святилище науки», «Храм науки».

25. Ср. перемену, происшедшую в характере всемирно знаменитого анатома проф. Гиртля (Hyrtl), после того как он потерял свою коллекцию препаратов во время осады Вены кроатами в 1848 г. А он ее берег «пуще глаза»... — Нива. 1871. №26.

26. Арнольди В. По островам Малайского архипелага. М., 1911.

27. Там же. С. 84.

28. Там же. С. 26-27, 38, 83.

29. Фабр Ж. А. Жизнь насекомых / Перевод с французского Л. В. Очаповского. СПб., 1911. С. 5-8; как Фабра назвали сумасшедшим, см. дальше: Гл. 7. § 1. Понятие о добродетели. Добродетели естественные и сверхъестественные.

30. Корниш Ч. Жизнь животных в фотографиях с натуры / Перевод с английского под редакцией проф. М. А. Мензбира. Т. 1. М.: Изд. И. Кнебель, 1909. С. 333.

31. Ср.: Конт О. Курс положительной философии. Т. 1: Философия математики. СПб.: Посредник, 1899. С. 7-8.

32. Как это сделал бесцеремонно и бесстыдно известный Дарвин, желая всячески обелить свою ложную теорию эволюционизма. См.: Darwin Ch. On the Origin of Species. London, 1897. P. 67, 92-93, 289 etc.

33. Геккеля, например, часто обличали в прямом и заведомом обмане легковерных читателей. См.: Лодж О. Материя и жизнь. М., 1905; Тихомиров А. Создание жизни на земле. М., 1913. «Другие авторы научно-популярных изданий, — скажем словами А. Тихомирова, — к великому позору нашего времени, не стесняются уже в этом отношении нисколько*·. См.: Тихомиров А. Самообман в науке и искусстве. М., 1914. С. 3.

34. Булгаков С. Интеллигенция и религия (О противоречивости современного безрелигиозного мировоззрения). М., 1908. С. 13-14, passim.

35. Ср.: там же. С. 14.

36. См.: Флоренский П. Столп и утверждение истины. Опыт православной феодицеи в 12 письмах. М., 1914; Булгаков С. Свет Невечерний. Созерцания и умозрения. М.: Путь, 1917.

37.  Намек на изречение (Athenaeus. Deipnosophistas. Lib. XIII) скептика Тимона: «Ничего нет пустее широкой и разнообразной учености, если она не соединена кой с чем другим» (Климент Александрийский. Строматы. Стб. 102. Примечание).

38. Есть руский перевод А. Анненского: Франс А. Перламутровый ларец. СПб., 1911. Загробная любовь.

39. Lorents З. А. <Лоренц Г. А.> Видимые и невидимые движения. М., 1905. С. 210-211.

40. Harnack H. A. Das Wesen des Christentums. Leipzig, 1902. S. 76.

41. См.: Письма В. Соловьева к брату Михаилу // Богословский Вестник. 1916. Т. 1. Январь. С. 33. № 52.

42. Св. Василий Великий. Творения. Ч. 4. Сергиев Посад, 1892. С. 319. Беседа 22. К юношам о том, как получать пользу от языческих сочинений.

43. Там же.

44. Там же. С. 321.

45. Там же. С. 321-323, passim.

46. Феофан, еп. Толкование посланий св. апостола Павла к Филиппийцам и Солунянам. М., 1895. С. 411-412.

47. См. об этом подробно: преп. Исаак Сирин. Слова подвижнические. Сергиев Посад, 1911. С. 62.

48. Фраза о «роскоши» порока и «бедности» духовных наслаждений святых (см. «учение» Бурже в: "Основы" Отдел III. Гл. 5. § 3. Эротизм в науке и искусстве... а также см.: "Основы" Отдел III. Гл. 2. § 2. Наркотики. Раздел «Отравление алкоголем») показывает только величайшее падение, слепоту, отупение душ этих господ.

49. См. взгляды Фукса в: "Основы" Отдел III. Гл. 5. § 3. (По: Фукс Э. Иллюстрированная история эротического искусства. М, 1914.)

50. См.: там же. О Глебе Успенском. (По: Булгаков С. Интеллигенция и религия.)

51. См.: там же. (По: Бурже П. Ученик. М., 1910.)

52. См.: "Основы". Отдел III. Гл. 5. § 3. Эротизм в науке и искусстве.

53. Ср.: преп. авва Дорофей. Душеполезные поучения. Свято-Троицкая Сергиева Лавра, 1904. С. 57-59. Поучение 4; преп. Симеон Новый Богослов. Божественные гимны. Сергиев Посад, 1917.

54. Мирбо О. Сад истязаний. СПб.: Изд. В. К. Шнеур, 1907. С. XV. Вместо предисловия.

55. Вольтер. Собрание сочинений. Т. 2. СПб.: Вестник знания, 1910. С. 114-115.

56. Св. Иоанн Златоуст. Творения. Т. 7. Изд. Петербургской духовной академии. С. 382. Подлинник — εν Αθηναις, 1872. Τ. Α. Σ. 410-411. Κεφ. Ι, ομ. ΛΔ'. § 4-5. Следует обратить внимание на греческую терминологию св. отца, потому что в греческом языке есть два слова для выражения понятия «добрый, хороший, красивый»: αγαθος и καλος. Первое употребляется в практическом смысле, со стороны полезности предмета, второе — в теоретическом, когда нужно указать на красоту предмета по существу, на нечто прекрасное само по себе. Эстетика как раз пользуется последним термином, что мы и видели уже у Вольтера (выше).

57. Древний Патерик. М.: Изд. Афонского монастыря, 1822. Гл. 5, 25 (22).

58. Св. Василий Великий. Творения. Ч. 5. Сергиев Посад, 1892. С. 222-223.

59. Необходимое разъяснение относительно значения этого слова см.: Флоренский П. Столп и утверждение истины. С. 296 и след. Письмо 2: Дружба.

60. Филонов А. Учебник по словесности. I. Стилистика. — II. Теория прозы. - III. Теория поэзии. СПб., 1890. С. 311-314, passim.

Чтобы не быть голословным во всех предыдущих рассуждениях, можно привести еще цитату из «Орфея» С. Рейнака, автора, которого ни в малейшей степени нельзя заподозрить в симпатии христианству и, конечно, в антипатии к театру (его личная тенденциозная идея, которая проведена во всей книге и окраска которой сказывается в этой цитате, не мешает делу). «Греческий театр, — говорит он, — возник из празднования Дионисий. Первоначально на них приносили в жертву козла-тотема, т. е. самого Диониса; его оплакивали, а затем праздновали его воскресенье, проявляя бешеную радость. Оплакивание породило трагедию; изъявления радости — комедию. Та же эволюция произошла в средние века, когда современный театр зародился из мистерий [курсив последнего слова принадлежит автору], во время которых представлялись "страсти Господни"». (Рейнак С. Орфей. Всеобщая история религий. Вып. 1. М., 1919. С. 149. Гл. 3.)

61. Все заимствования можно бы отметить до мелочей, но всякий, кто хорошо знает Библию, без труда припомнит их сам. Здесь достаточно указать главные: о страданиях Праведника, Раба Господня (Иеговы: Ис., гл. 53), о таинственном союзе Христа с Церковью (Песнь Песней), о преследовании Богочеловека и Его Церкви диаволом и его слугами (Пс. 21, 13-14, 17-19, 21-22).

62. Да, главному изобретателю, врагу рода человеческого, это и невыгодно было. Душу человеческую тогда не легко было бы заманить в эту ловушку, которая, как видно из последнего абзаца приведенной выше цитаты о происхождении драмы — нарочно выписанной для того, чтобы отметить безнравственный характер театра, возбуждающего страсти всего населения поголовно и ложащегося бременем даже на государственный бюджет, — пришлась особенно ей по вкусу. Нелегко заманить потому, что душа, по своей природе, христианка, как сказал Тертуллиан, хотя бы принадлежала и язычнику, и не примет голого отрицания религиозной идеи, если не обольстить ее чем-нибудь похожим на духовное, божественное.

63. Этель Ю. Очерки по истории музыки. Лекции, читанные в исторических симфонических концертах Императорского Русского Музыкального Общества в Москве в1907-1908 и 1908-1909 гг. М., 1911. С. 3. Введение.

64. Св. Василий Великий. Творения. Ч. 4. С. 260-261. Беседа 18. На день святого мученика Гордия.

65. Преп. Исаак Сирин. Слова подвижнические. С. 32. Слово 6. См. еще о пользе слышания и чтения житий святых: преп. Нил Синайским. Творения. Ч. 1. М., 1858. С. 414-417. Похвальное слово Алвиану.

66. Лествица. Слово 26, 135.

67. Достопамятные сказания о подвижничестве святых и блаженных отцов. СПб., 1871. С. 363. Об авве Сисое [Великом]. С. 31. Вот как подвижники старались сохранить то высокое духовное настроение, которое приобрели в церкви за молитвой, даже пренебрегая дурными мнениями знакомых о себе! А мы в самом храме употребляем все усилия, чтобы не дать себе сосредоточиться: разговариваем, разглядываем других, ходим только туда, где хорошо поют или торжественно служат.

68. Св. Григорий Богослов. Творения. Ч. 2. М., 1889. С. 205—206. Слово 24. В похвалу па священномученика Киприана.

69. Св. Тихон Задонский. Творения. Т. 1. М., 1889. С. 201. Размышления. XVII. О чтении книг.

70. Панаева-Головачева А. Русские писатели и артисты. 1824-1870. Воспоминания. СПб., 1890.

71. Вестник Европы. 1900. № 4. С. 895. Об отношении Тургенева к крестьянам подробно см.: Садовской Б. Ледоход / Статьи и заметки. Петроград, 1916. С. 47-51; Полонский Я. И. С. Тургенев у себя в его последний приезд на родину. Из воспоминаний // Нива. 1884. № 1. С. 11; № 3. С. 66.

72. Преп. Варсонофий Великий, преп. Иоанн. Руководство к духовной жизни. СПб., 1905. С. 48. Ответ 61.

73. Как это случилось и с известным Вересаевым, про которого лейпцигский врач Л. Кюльц выкрикнул с благородною немецкой выразительностью, что он подобен «скверной птице, которая гадит в собственное гнездо». См.: Кюлъц Л. Ответ па «Записки врача» В. Вересаева/ Перевод с немецкого А. М. М., 1902.

«Критикам, очевидно, и в голову не приходит, — заметил на это остроумно еще в то время один из журналистов, — что бесконечно унижает медицину не тот, кто смело распахивает двери ее храма и не боится для нее никакого света, но тот, кто трусливо конопатит все щели, в страхе, что от первого же дуновения свежего ветерка простудится и захиреет его богиня». (Али. Скверная птица // Новости дня. 1902. X. 7. № 6943.)

74. Реклю Э. Человек и земля. Т. 6. СПб., 1909. С. 427.

75. См. собственные признания поэта и описание одного из похождений в: "Основы" Отдел III. Гл. 3. § 2. Осуждение. Злорадство. Жестокость.

76. Предыдущие сведения о писателях большей частью заимствованы мною от их же собрата. См.: Садовской Б. Ледоход / Статьи и заметки. Петроград, 1916; его же. Русская камена / Статьи. М.: Мусагет, 1910. См. еще: Нива. 1888. № 15. С. 394-395.

77. Для желающих познакомиться и с этой стороной дела привожу краткий перечень литературы. О символизме (предшественнике футуристов в разработке фонетики поэтического языка) писали Вяч. Иванов, Андрей Белый. «Углубился в тайны звуковых чар поэтической речи» К. Бальмонт в книжке «Поэзия как волшебство» (см.: Бюллетени литературы и жизни 1915-1916. № 11: «Творческая магия слова»).

Еще дальше пошли участники «Сборников по теории поэтического языка» (Вып. 1): Якубинский Л. О звуках стихотворного языка; Шкловский В. О поэзии и заумном языке (ср.: Бюллетени литературы и жизни. 1916-1917. № 5. С. 277-284).

Из оригинальной футуристической литературы: Хлебников В., Крученых А., Гуро Е. Трое. СПб.: Журавль. Sine dat. С. 22 и след. На французском языке: Grammont M. Le vers francais etc. Paris, 1913.

78. Ср.: Вольдемар А. К вопросу о произношении древнегреческой дзеты // Журнал Министерства Народного Просвещения. 1915. Декабрь; Зелинский Ф. Художественная проза и ее судьба // Вестник Европы. 1896.

79. Здесь передана его мысль. См.: св. Василий Великий. Творения. Ч. 4. Беседа 22.

80. Гоголь Н. В. Сочинения. СПб., 1902. С. 746. В чем же, наконец, существо русской поэзии и в чем ее особенность.

81.  Green. Handbook to the Grammar of the Greek Testament. London, 1886; Winer G., Schmiedel P. Grammatik des neutestamentlichen sprachidioms. Gottingen, 1894; Combe E. Grammaire grecque du Nouveau Testament. Paris,

1895. У наших русских ученых, по обыкновению, ничего нет. См., впрочем, большую статью проф. И. С. Соболевского «Κοινη» в Православной Богословской Энциклопедии.

82. Ср.: Буслаев Ф. Мои досуги. Ч. 2. М., 1886. Комик Щепкин о Гоголе.

83. Садовской Б. Ледоход. Предисловие.

84. Белинский В. Письмо к Гоголю / С предисловием С. Венгерова. СПб., 1905. С. 13, 19.

85. Воля. Заветы лучших людей от Радищева до Льва Толстого / Сборник с предисловием П. Когана. М., 1911. С. 35.

86. Там же.

87. Цитированное выше письмо Белинского как раз переполненно нецензурными ругательствами, из-за которых в свое время не было пропущено в печать полностью. Только «в медовые дни русской самочинной свободы печати (1905 г. - Еп. Варнава)», по выражению академика С. Венгерова, эта гнусность, со всеми восемью местами, «где поставлены все точки над i», по выражению того же публициста (Белинский В. Письмо к Гоголю. С. 8), была пущена в обращение в печатном виде.

Все эти выражения у меня, конечно, пропущены.

88. Сами авторы иногда сознают, что дошли до «Геркулесовых столбов», дальше идти некуда. Поэтому книжку все-таки издают, но на уголке аншлаг: «Слабонервным читать не рекомендуется». См.: Эверс Г. Г. Древнейшая культура. Игральный ящик. Серия 1. Вып. 3. СПб.: Оригинальные новинки,  1910. (Книжка с вышеуказанным предупреждением.)

89. См.: Садовской Б. Ледоход. Предисловие.

90. Там же. С. 149.

91. Св. Иоанн Златоуст. Творения. Т. 2. СПб., 1899. С. 7.

 Заметили ошибку в тексте? Выделите её мышкой и нажмите Ctrl+Enter

<<<   СОДЕРЖАНИЕ   >>>