Заметили ошибку в тексте? Выделите её мышкой и нажмите Ctrl+EnterЕпископ Варнава (Беляев). Основы искусства святости. Том 3
§ 5. О подвижничестве вообще и о монашестве в частности
Аскетизм1 (от ασκεω — искусно обрабатываю, упражняюсь в чем-либо)2, правда в светлой, чистой и славной форме, мы видим уже в раю как заповедь Божию. «И взял Господь Бог человека (которого создал) и поселил его в саду Едемском, чтобы возделывать — לעבדה (от авад, основное значение - "связывать" себя чем-нибудь добровольно или невольно), заботиться, радеть, обрабатывать — его и хранить его» (Быт. 2, 15). Так говорит Библия.
Это еще не тот мучительный труд «в поте лица» «со скорбию... во все дни жизни», до самой смерти, на который падший человек был обречен впоследствии (Быт. 3, 17-19), но все же труд. Отсечение своей воли, трезвение, внимание, наряду даже с возграждением и возбранением доступа в некоторые заповедные части рая (Быт. 2, 16-17)3 — для души и необременительные, доставляющие удовольствие и укрепляющие, а не обессиливающие упражнения для тела — во всем этом нетрудно усмотреть зерно будущей каторжной работы человечества, если речь идет о подневольном труде, и грядущего подвижничества (аскетизма), если иметь в виду добровольное мученичество.
Чем дальше, тем черты подвижничества намечаются резче; у сифитов мы наблюдаем уже вполне развитую аскетическую практику с чисто созерцательным уклоном4. При Моисее появляется учреждение, еще более схожее с монашеством5, требующее от своих членов известных временных или пожизненных обетов, — я разумею институт назорейства (Числ. 6, 1-21). Пророк Самуил основывает уже настоящие общежития для лиц, стремящихся глубже погрузиться в религиозно-духовную жизнь и служить преимущественно Богу, а не миру. Таким образом появились пророческие школы, с киновиальным устройством, с неуклонным и безоговорочным послушанием своему духовному отцу (1 Цар. 10, 5 и след.; 4 Цар. 2, 3-7; 15-18; 4, 38; 5, 22-26; 6, 8).
С течением времени, чем больше человечество развращалось, тем яснее и резче обозначались объединенные одной общей идеей спасения группы людей, желавших уйти подальше от мирского разврата и организованно противостать ему. Но поскольку без благодати Христовой невозможно было этим группам удержаться часто даже и в исполнении ветхозаветного богооткровенного закона, постольку мы видим большие или незначительные уклонения у них в сторону от истинного пути, при соблюдении, однако, бытовой организации довольно высокого порядка. Оставляя в стороне загадочных рехавитов (Иер. 35, 1-11)6, можно указать на подобные попытки посильного препобеждения грубочувственных жизненных интересов у терапевтов7 и ессеев8.
Нечестивцы первобытного послепотопного человечества, уклонившись в язычество, не могли тем самым совершенно стереть со своей души образ Божий и уничтожить окончательно религиозные запросы своего богоподобного духа. К тому же, уходя из-под родного крова общечеловеческой семьи, сохранившей истинное богопочитание, они, конечно, унесли с собою в уме и сердце обрывки истинных преданий и вероучительных истин. Таким образом, у них должно было сохраниться непременно и аскетическое начало в жизни, но, как и все другое, в искаженном, изуродованном виде. Действительно, это мы и наблюдаем в истории. Душа язычника, в которую Бог, как и у всякого другого человека, вложил непреодолимое влечение к Нему9 за счет подавления чувственности и отречения от всех привязанностей, постоянно порывается удовлетворить коренным запросам своего существа10 — во все времена, во всех странах, у всех народов, — но, лишенная непосредственной помощи Божией, делает это слепо, ложно, иногда в чудовищно грубом виде. Таким образом, тело, которое христианство имеет целью обожить, сделать святым, здесь считается врагом, которого надо уничтожить как злое начало какими бы то ни было средствами, хотя бы посредством страшнейшего разврата или, наоборот, насильственного скопческого целомудрия.
При этом дух попадал в другую ловушку. Желая войти в общение с божеством, после подобного «презрения» плоти он встречался неминуемо со злыми духами и обольщался ими. В таком состоянии он тоже уходил в мистику, но в сатанинскую. Творил чудеса, но ложные, имел созерцания, но прелестные, пророчествовал, но прорицанием бесовским. Так образовались аскетизм жрецов египетского культа Сераписа11, жрецов Кибелы и Астарты12, служительниц Весты и Доброй богини (Bona dea)13, подвижничество у неоплатоников и пифагорейцев14, у индусов и прочее и прочее.
Приведу несколько исторических примеров проявления аскетизма в греко-римском мире. Если их рассматривать с точки зрения строгого христианства, то, конечно, они не имеют никакой внутренней ценности и значимости, так как построены в большинстве случаев на тщеславии или были вынужденными, не являясь плодом добровольно ограничивающего себя человеческого духа, и притом только из любви к Богу, а не из каких-либо побочных интересов. Если же их сравнить, например, с моралью какого-нибудь интеллигента нашего времени, то, без сомнения, таковые могут для последнего явиться хорошей пропедевтикой, подготовительной ступенью для того, чтобы потом ему войти непосредственно в святилище христианского подвижничества.
Подвижниками у язычников являлись, главным образом, так называемые философы. В их сочинениях и поступках встречаются, повторяю, любопытные в указанном отношении вещи.
Так, Сенека, воспитатель императора Нерона, живший в такое время, когда никакой знатный и богатый человек не мог поручиться за завтрашний день и вообще за то, что окончит жизнь свою естественною смертью15, когда и самому философу пришлось испытать ненависть своего царственного воспитанника и покончить жизнь самоубийством, был (как говорит история) страшно пристрастен к деньгам и имуществу; однако, будучи не менее одержим и страстью тщеславия, дает себе и другим неудачникам такой совет:
«Я буду нищим, — но ведь таков удел большинства. Я буду изгнан, — но разве я не могу считать родиной место своего изгнания? Меня закуют в железо, — так что же: разве теперь я свободен? Да и сама природа разве не приковала меня к этому телу, которое гнетет меня?»16
В другом месте он советует богачам приучаться, как говорится, спать «на голых досках» (grabatus ille verus sit), есть «черствый и заплесневелый хлеб» (panis durus ас sordidus), да не только денька по два и по три, а побольше, чтобы это не для прихоти и дурачества было совершаемо, а чтобы в практику и опыт вошло — ut non lusus sit, sed experimentum17.
С подвижнической стороны можно рассматривать и жизнь философа Сократа, так как он, по словам Алкивиада в «Пире» Платона, своими трудами в походе превосходил всех других, и даже от пирушек часто отказывался, «и что особенно удивительно18, — продолжает рассказчик, — пьяным никогда не видывал его никто». В мороз он выходил в той же самой одежде, какую всегда носил, и когда другие обертывали ноги войлоком и овечьей кожей от мороза, Сократ ходил по снегу и льду «босыми ногами... легче, чем другие обутыми»19.
Много подобных вещей собрано св. Григорием Богословом с приличной отповедью, критикой и разъяснениями20.
В заключение приведу, хотя не исторический, а всего лишь литературный документ наших времен, но дышащий такой «художественной правдой», что цивилизованным людям неплохо бы было принять его для поучения.
А поучает в нем краснокожий дикарь — герой рассказа Джека Лондона «Союз стариков». «И я, Имбер, — говорит он21, — раздумывал об этих вещах [т. е. как спасти свое племя, которое погибло от пришествия культурных людей]22. Долго я размышлял. Я говорил с шаманом и старыми людьми, которые были мудры. Я удалялся, чтобы шум деревьев не беспокоил меня, и не принимал пищи, чтобы живот мой не давил на меня и не притуплял моего зрения и слуха. Я просиживал долго без сна в лесу, широко открыв глаза в ожидании знамения и терпеливо насторожив слух в ожидании слова, которое должно было послышаться. И я странствовал один во мраке ночи на берег, где завывал ветер и рыдали волны и где я искал мудрости у духов прежних шаманов в деревнях, и умерших, и ушедших...»
Здесь курсивом мною подчеркнуты главные предметы аскетического делания, хотя в существе своем уже извращенного, но по идее сохранившегося еще в очень большой первоначальной целостности. Здесь присутствуют и старчество, и воздержание, и безмолвие, и пост, и молитва...
Мы находим уже в раю начатки подвижничества (аскетизма). Что же это значит? То, что душа, как ограниченное тварное создание, не имеет самодовлеющего блаженства и самобытности в себе самой, но требует подкрепления и своего рода питания от Божественного Духа, требует Его благодати. Последняя же поддерживается, растет и укрепляется в человеческом существе только при условии известных усилий, тяготения к ней, к этой благодати, точнее сказать, к Самому Богу; созидается посредством забвения самого себя для Бога и в Боге и посредством направления всех сил, душевных и телесных, на приобретение всего «Божьего», «святого», «чистого», «добродетельного»... А подобное делание и осуществление духовных и телесных усилий (Мф. 11, 12) есть аскетизм. И так как греха тогда еще не существовало, подвижничество было сладостно, умилительно, успокоительно, блаженно. Направлять свою волю в сторону божественного, то есть «отсекать» ее (в нынешнем значении слова, употребляющемся у святых отцов), было небольно, потому что пристрастия к чему-либо окружающему еще не появилось. Но все-таки свою волю приходилось отсекать, то есть подвижничать. И поскольку даже ангелы тварны, постольку и они должны также отсекать свою волю пред волею и свободою высшего их Существа, разумею Бога, конечно. Лишь Он — Единый, Всеблаженный, Вседовольный и не ограниченный ничем — не требует для Своего бытия и блаженства внешних, искусственных, вспомогательных средств. Но как только Второе Лицо св. Троицы воплотилось, сделалось совершенным человеком, оставаясь в то же время и Божеством, тотчас же понудило взять на Себя труды и поты человеческие, скорби и злострадания, о чем будет сказано ниже. Иисусу Христу, как Богу, это не нужно было, но Он нам оставль образ, да последуем, стопам Его (1 Пет. 2, 21). Соделал Господь сие для того, чтобы отныне всякий труд и подвиг, через которые человек захотел бы укреплять себя в добродетели и побеждать в своей плоти грех и диавола, был бы благословенным, а не проклятым; сильным и святым, а не немощным и нечистым. Но отменить самый труд и подвижничество, как бы их ни понимать, нельзя.
Требовать уничтожения их — это значит, во-первых, требовать уничтожения самого человека или ангела как таковых и поставлять их на место Самого Бога, Который Один ни от кого ничего не требует и без труда все имеет (Деян. 17, 25). Аще взалчу, не реку тебе, — глаголет Он чрез пророка, — Моя бо есть вселенная и исполнение ея (Пс. 49, 12). Наоборот, человеку, чтобы получить что-нибудь, требуется привнести труд и желание (которых у Бога появляться не может)23. Например, чтобы получить милостыню, надо протянуть руку; чтобы съесть кусок хлеба и удовлетворить голод, нужно раскрыть рот. То же самое требуется делать человеку и в духовной области. Посему Господь чрез пророка и говорит ему: Разшири уста твоя, и исполню я (Пс. 80, 11). А если мы (не забудем, что мы свободные существа; человек, всегда носящийся со своей свободой, по пословице, «как дурак с писаной торбой», обычно в этом случае почему-то старается забыть, что он свободен, а требует, чтобы Бог насильно его в рай ввел, отнял страсти)24 — итак, если мы сами не откроем двери сердца своего, чтобы впустить Великого Гостя (Откр. 3, 20), Который, по смирению Своему, прежде еще нашего зова всегда Сам стучится к нам, то как же получим благодать и как будем иметь у себя Самого Гостя? А кто отпирает, встает с теплого ложа и идет на холод (Лк. 11, 5, 7, 8), тот совершает труд, подвиг. Так и душа — Невеста «Песни Песней» — говорит:
Я скинула хитон мой;
как же мне опять надевать его?
Я вымыла ноги мои;
как же мне марать их?..
Но однако жажда Бога превозмогает все. Заставляет забыть все сладости и пристрастия к вещам мира и к холе собственного тела. И вот душа решила пренебречь всем этим:
Я встала, чтоб отпереть Возлюбленному моему...
Отперла я Возлюбленному моему, а
Возлюбленный мой повернулся и ушел.
Песн. 5, 3,5, 6
Ушел, ускользнул в ту самую минуту, когда Им возмечтали обладать. Ибо Бог не обладаем, не заключим ни в какие логические и мысленные формулы и человеческие чувства. Тварная природа не может вместить и уловить Неуловимого и Невместимого. Но и не ловить Его не может, ибо Красотою Его живится и «светлеется Троическим единством священнотайне».
Во-вторых, отрицать подвиг — значит отрицать самое совершенство и духовный рост человека («прогресс», как говорят в миру). Даже в сознании и практике неверующих людей подвиг понимается как преодоление препятствий. Почему же они отрицают всякий труд в духовной области?
Здесь он также необходим. Не захотел Светоносный Дух преодолеть свою волю в чем-то, чтобы через это сделаться еще лучше и краше (Иуд. 6), и сделался диаволом. А павши, после и других соблазняет даже до сего дня враждовать против подвижничества, потому что знает, что оно основа, сердцевина, корень спасения. Без аскетизма немыслимо ни христианство, ни язычество. Аскетизм — одна из основных сторон религиозного духа. Можно его заглушить, как в атеизме, но уничтожить корень его нельзя. Поэтому и в неверии он, этот источник, пробьется наружу, хотя и потечет неправильными, извращенными путями.
Но все это я говорил до сих пор, желая показать, что если бы человечество даже и не находилось в нынешнем плачевном своем состоянии, характеризуемом глубокой греховной порчей и растленностью, то и тогда бы аскетизм все равно существовал, хотя и не имел бы в себе ничего тягостного, удручающего, всего того, что заставляет против него восставать себялюбивых и страстных людей*. (* Те, кто привык соединять с аскетизмом представление только о подвигах, самоистязаниях, мучительствах плоти и по непродуманности отождествляет его с этими понятиями (а иногда, по невежеству, так суживает вопрос, что под подвижниками разумеет лишь одних монахов и подвижничество почитает синонимом монашества), — такие люди пусть по-иному назовут это коренное «делание» духа, заключающееся в своей чистой форме в подчинении себя чужой воле (т. е. Божией) (Пс. 102, 21). Ведь хотя ангелам творить волю Божию и заповеди Господни доставляет высшее блаженство, но это есть все-таки добровольный подвиг, ибо некоторые из них не пожелали сего исполнять, не захотели смириться перед Богом, захотели быть неограниченными, каковая мысль для тварного существа есть чистейшее безумие. Итак, дело не в названии, а в сути. В данном случае — в послушании, этой сердцевине всякого истинного подвижнического делания (Ин. 6, 38; Флп. 2, 8))
Теперь же, по грехопадении, когда человек тлеет в похотех прелестных (Еф. 4, 22) и умерщвляется ежедневно грехом (Иак. 1, 15; Рим. 6, 23; 1 Кор. 15, 56), — аскетизм положительно необходим и притом позволителен в самых крайних и резких своих формах, распространяющихся и на телесное делание, ибо грех души повлек за собой разрушение и в физической природе25.
Почему же такая строгость и такое суровое насилие?
Потому, что греховная порча очень глубоко пронизала все существо человека. Святые величайшими подвигами, страшными усилиями воли, при постоянном вспомоществовании благодати Божией, и то лишь к концу своей жизни, спустя лет 30-40-50-60 от начала подвижничества, освобождаются от тиранства страстей и получают возможность наслаждаться творением Божиим и красотами мира как должно! А про остальных людей и говорить нечего. Если они верные, то постоянно только плачут, что не могут чистыми очами и чувствами воспринимать благодарованные блага земные, а если неверные, то не в состоянии даже и умом возвыситься до истинного взгляда на вещи. Неверующие не видят в себе греха, не видят того, что при жизни уже мертвы душою (1 Тим. 5, 6), что, постоянно питая свои страсти, тем самым прописывают себе страшнейший яд, и притом в максимальных дозах, вместо того чтобы принимать противоядия и удалять от себя все предметы, раздражающие похоть. Питаясь кормом свиней, они отвыкли от настоящей человеческой пищи настолько, что, когда Церковь хочет отнять у них из-под носа корыто и направить их на небесную пажить (Ин. 10, 9), они с яростью бросаются на свою доброжелательницу, как на заклятого врага.
К чему же, опять спрашиваю, такая строгость и суровое насилие над собою требуется от человека? Если Бог сотворил человека для блаженства, а не для мучения и если аскетизм в своей первоначальной основе, в виде естественного для нашей немощной природы и добровольного подклонения себя под иго спасительных заповедей (Мф. 11, 29-30) и повелений Господних, не содержит ничего сурового и никакого грубого насилия, то, очевидно, причина этого лежит не в Боге, не в религии, не в христианстве и не в монахах. В чем же? В сластолюбивой душе человека и в растленном его теле. Весь состав наш — дух, душа и тело — источает зловонную сукровицу греха, и он же вынуждает спасающихся предпринимать подвиги. Таким образом, порок предстает как бы в роли учителя добродетели, подобно тем бесам, которые «научили» одного инока молиться непрестанно Иисусовой молитвой. «Да как же это?» — спросили его. «А так, — отвечал тот, никогда до тех пор не несший этого подвига, — как, бывало, демоны нападут на меня нечистыми помыслами, я тотчас же за молитву. Еще нападут, я снова... А так как они почти постоянно докучали мне, то я таким образом незаметно и выучился молитве. Она же и прогнала бесов этих...»
Вспомним и подробнее представим себе картину нашего страстного устроения. Весь состав наш пропитан грехом и смертью, которую человек накликал на себя сам, а Бог смерти не сотвори, говорит Писание, ни веселится о погибели живых (Прем. 1, 13). По причине же этого плачевного устройства все у нас внутри делается наоборот (навыворот) и не так, как надо. Все чувства и силы в разброде. Разум, вместо того чтобы быть направленным на Бога, скитается по всему миру и по срамным местам; воля слушаться не хочет — человеку нужно делать одно, а он, связанный худым навыком, делает другое; чувство, вместо любви Божественной и непорочной, горит мрачно-зеленым огнем похоти и прочих страстей. И пока человек живет по своим страстям и своему смышлению, то как будто ничего, кажется ему, что у него внутри мирно и спокойно. Но как только взялся за угождение Богу, захотел совершить какую-либо заповедь Божию или даже просто захотел порассуждать о спасении, то откуда что возьмется — в руках и ногах появится тяжесть, в голове зашумит. Все равно что грязную лужу палкой перемутили, ничего не стало видно, так и у этого человека, дотоле считавшегося, может быть, очень умным и образованным, в голове становится мутно, а с языка начинают срываться такие слова, которые и в устах ребенка неразумными почитать должно. Приглашают его пойти в церковь — говорит: «Настроения нет»; советуют ему во избежание плотоугодия отказаться от перин, пуховых подушек — отвечает: «Жестко спать»; на всякую добродетель отзывается, что ему «не хочется, неможется», а если он при этом, к сожалению, еще учен, а по характеру крайне самолюбив, то уж совсем беда: наговорит вам всяких кощунственных дерзких вещей и совершенно безумных слов, вроде того что аскетизм, мол, «искалечивает гармоническое и свободное развитие жизни», что нужно, наоборот, всячески «удовлетворять наше влечение к самоугождению, без которого человек не полон, не нормален и может быть, пожалуй, монахом, святым, но не человеком в тесном смысле слова»26 и так далее. Таким образом, всякое соображение и всякая правильная точка зрения теряются. Монахи и святые для такого ученого или, вернее сказать, только ученного разным мудреным вещам — это уже не люди, а что-то половинчатое, к невежеству которых можно только снисходить и разве лишь терпеть их в обществе. Подражать же им, во всяком случае, никак нельзя... Но если бы даже человек при свете благодати Божией и познал всю несостоятельность подобных рассуждений, то и тогда труда ему еще много предстоит: ведь худые навыки лежат у него в сердце, и надобно их изгнать. И вот начинается подвиг жестокий, острый, но неминуемый, которого избежать никак нельзя.
Из двух сторон, или частей, он складывается — внутренней и внешней. Разберем это для ясности хотя бы на вышеуказанных примерах. Звонят к обедне, я нежусь в мягкой постели. Но я недавно решил работать Богу. Помысл, или совесть, побуждаемая ангелом-хранителем, понукает меня подняться скорее и идти в церковь. Мне же «хочется еще полежать», может быть, «нет даже настроения». Итак, я должен совершить над собой насилие, причинить себе известную «боль», страдание. В результате «неприятно» душе, «неможется» и телу. Но зато добродетель совершена, а это - ценность и приобретение. Притом нельзя скрыть, что вся моя энергия сначала уходит на подавление эгоистических чувств, на борьбу с притязаниями сластолюбивой души и привыкшего к покою тела. Когда я встаю на молитву, сил у меня уже больше не хватает, чтобы помолиться усердно, с чувством, — они истрачены на предыдущую борьбу. И душа остается сухой, в сердце нудно, тоскливо, молитва не клеится*. (* Но бывает наоборот: Бог за отсечение воли <посылает> благодать, и становится на душе бодро, ясно, спокойно, радостно.) Большинство людей, по неразумению своему, отсюда заключают, что и молиться вовсе поэтому не нужно, «только грех один». Но они не хотят понять того, что когда я один раз сломлю себя, другой, десятый, тысячный, то приобрету, вместо прежнего навыка, другой — добрый. Тогда, если бы звон колокола, зовущего к литургии, застал меня в постели, я вскочил бы с нее как с раскаленной сковородки. Не было бы задержки ни на секунду. А энергия моя, не израсходованная на борьбу с ленью, вся ушла бы на молитвенный подвиг, на его совершение, и молитва стала бы умилительной, сладостной, горячей, огненной... Это — внутренняя сторона дела, потому что вся борьба происходила внутри у меня, и я боролся со страстями только собственным произволением и больше ничем. Но я могу облегчить себе брань с вожделениями, ускорить их уничтожение. Для этого я должен взять себе на помощь некоторые внешние средства.
Почему мне «неможется», «хочется потянуться» раз десять, прежде чем подняться с постели? Почему мне не хочется вставать? Потому что страсть глубоко гнездится не только в душе, но еще и в теле. Оно привыкло к известному порядку или, вернее будет сказать, беспорядку, который до сих пор всегда торжествовал. Теперь я ему, телу, приказываю подняться. Не приученное к такому обращению, оно начинает стонать, отстаивать всячески свои права. Сластолюбивая душа тоже начинает ходатайствовать перед разумом — господином и царем в духовной борьбе — за этого ленивого раба: «Ты уж помягче-де с ним обращайся, а то он работать откажется, что мы тогда без него делать будем, он устал, поди, со вчерашнего дня, пусть еще немножко отдохнет, время еще терпит, пока часы еще читают» (как будто это не молитва!). Но, приглядываясь, я замечаю, что тело мое часто начинает быть моим предателем. И расслабление мое на молитве и вообще в мыслях и сердце зависят во многом от того, что я потакаю этому своему рабу.
Тогда я отбираю у него перину, пуховые подушки и приказываю лечь на жесткое ложе. Это, конечно, насилие, и это, конечно, жестоко, но зато раб мой смиряется, делается как шелковый. Начинаю ему запрещать и другие повадки — захочет он развалиться и положить ногу на ногу, говорю: «Не смей»; протянет после обеда мимоходом руку за куском хлеба, кричу: «Не тронь»; все отвешиваю мерою, весом, с расчетливостью. Вскоре, благодаря такому порядку, все причуды и бесчинные порывы тела проходят, дурные соки и излишняя влага исчезают и собою страстей уже не возбуждают. Раньше, стоя на молитве, например в Пасхальную заутреню, я не мог достоять Божественную литургию, на которой совершается страшное таинство Евхаристии, все думая о том, как бы поскорее разговеться и наполнить свое чрево, а теперь оно, укрощенное должным обучением, будучи даже голодным и пустым, молчит и ничем не напоминает о себе, как будто его и нет. И все тело, будучи расслаблено и ноя в руках, плечах и ногах от долгой службы, не осмеливается сказать своему господину: «Я устало, сесть бы», но готово принести себя в жертву вплоть до смерти, если бы тому это понадобилось!..
Конечно, я мог бы и без подвигов заставить себя молиться (хотя люди предпочитают ждать, когда «придет к ним настроение», что еще больше делает успех молитвы сомнительным), но тогда мне пришлось бы затратить много сил на побочные препятствия — например, покушав плотно, побеждать после этого на молитве сонливость, тяготу, расслабление, кружение мыслей, рассеянность. В миру люди, желая избавиться от подобных неприятностей, заводят артистическое хоровое пение, торжественные богослужения «с архиереями» и прочее. Стоять в церкви после этого «занятно», но молитвы уже нет, а есть только рассеяние и глазение по сторонам. Употреблять такие средства для изгнания вышеуказанных страстей значит, по пословице, «менять кукушку на ястреба» и попадать «из огня да в полымя», а переводя на духовный язык, менять маленького беса на Вельзевула, самого сатану. Нужно поступать противоположным образом — уничтожать причины страстей. А для этого надо причинить скорбь своему телу и вообще ввести у себя подвижнический уклад жизни. Ибо хотя я и выразился, что без подвигов можно бы угождать Богу, но это относится скорее к теории (1 Кор. 10, 23), а на практике никогда не удается. Жить посреди соблазнов, не отказывая себе ни в чем, и думать, что ты в силах будешь после этого побороть диавола или хотя бы собственные страсти, — значит возбуждать в себе только страшную гордость, самонадеянность, а тем самым и безумие. «Всеми силами будем убегать, чтобы не видеть, не слышать о том плоде, которого мы обещались никогда не вкушать, -говорит св. Иоанн Лествичник27, имея в виду в данном случае плотской грех, — ибо удивляюсь, если мы считаем себя крепчайшими пророка Давида, чему быть невозможно». А ведь и Давид пал (2 Цар. 11, 2 и след.).
Таким образом, подвижничество необходимо для человека, который знает определенно, в чем цель его жизни, каково назначение его здесь на земле, помнит о своей падшей природе и о том, каких средств та требует для своего восстановления в прежнее православное состояние.
И укорять здесь можно разве только свою самость, грехолюбивую злую волю, которую приходится лечить такими радикальными средствами и болезненными прижиганиями; из посторонних же никто не виноват.
Поэтому приписывать, например, христианству и, в частности, монахам первенство в открытии аскетизма и раздвоения личности, одной половинкой стремящейся к Богу, а другой к диаволу, все равно что обвинять врачей в изобретении болезней и всяческих эпидемий. Не открывали бы, дескать, ученые разных там тифозных «палочек», холерных «запятых», вообще всяких микробов, то и чахотки бы, тифа, оспы и прочих болезней не было. Кто не видит, что эти рассуждения достойны сообразительности фонвизинского Митрофанушки! Равным образом, осуждать подвижников за то, что, узревши с помощью Небесного Врача в себе страшную язву греха, они удалились для ее излечения в пустыню и уединение, — гораздо более странно, чем если бы упрекать и осыпать бранью докторов за то, что те помещают заразных больных в отдельный барак и не позволяют, как им хочется, проявлять родственные чувства к своим близким посредством объятий и принимать у своей постели чуть ли не весь любопытствующий мир.
В начале этого параграфа я приводил примеры того, как аскетизм начал проявляться в человечестве уже на самой заре его происхождения. Но это были, в общем, лишь смутные порывы души человеческой к аскезе. Люди тогда продвигались по пути подвига ощупью и больше придерживались внешних форм. Если они и посвящали свой подвиг (например, в назорействе) истинному Богу, то Сам Он еще не сходил к людям и не освящал их делание собственным примером и опытом. Истинное подвижничество в духе (Ин. 4, 23) поэтому еще только смутно предугадывалось, и то лишь величайшими праведниками. Только последние с помощью Божией доходили до сознания, что сущность подвижничества составляет смирение, «дух сокрушен, сердце сокрушенно и смиренно» (Пс. 50,19; ср.: Исх. 3,11; 4,10,13; Иер. 1, 6). Все же прочие народы, пребывавшие во тьме язычества и совершавшие подвиги, находились в прелести, по выражению святых отцов, подобно тому как нынешние йоги и индусские факиры. Если и во Израиле истинного смирения не могло быть, ибо оно открылось только с уничижением и божественным «истощанием» (Флп. 2, 7: εκενωσεν) Господа на Голгофе, то что говорить о прочих.
С приходом же на землю Христа Спасителя настала полнота благодати, «благодать возблагодать» (Ин. 1, 16). Пришел Утешитель, Дух Святой, Который научил людей всему (Ин. 14, 26; 1 Ин. 2, 27). Самый подвиг теперь стал глубже, чище: совершаемый в Боге и ради Бога, он стал драгоценен.
Положил начало новому, истинному, христианскому подвижничеству Сам Господь. Благоволив по плоти быть из царского рода, Он, однако, родился в вертепе, куда загоняли скот, ясли28 служили Ему первой колыбелью (Лк. 2, 47). И впоследствии в этом отношении Господь жил так, что в сравнении с Ним птицы и дикие звери были счастливее — они имели собственный угол. Лиси язвины — φωλεους (норы, логовища) — имут, и птицы небесныя гнезда; Сын же Человеческий не иматъ где главы подклонити, — сказал Он Сам про Себя (Мф. 8, 20). Когда же жил дома, до Своего выхода на общественное служение, занимался грубым и простым ремеслом плотника (Мф. 13, 55; Мк. 6, 3). Господь, можно сказать, совсем не знал отдыха во время своей проповеднической деятельности. Раз только о Нем повествуется, что Он спал, и то в самом неудобном положении на корме, опершись или положив Свою голову на жесткое деревянное изголовье — επι το προσκεφαλλων, — обычно устрояемое по обоим концам лодок. Из того же, что Господь спал крепким, непробудным сном в то время, когда страшная буря бросала лодку, как скорлупку, когда волны уже так захлестывали ее, что она стала погружаться в воду, можно заключить о той великой степени утомления, которое овладевало Им к концу трудового дня (Мк. 4, 37-38). И в другой раз рассказывается, как Господь, проходя Самарию и будучи близ города Сихаря, утруждся от пути, сел при колодце патриарха Иакова и попросил пить у пришедшей за водой женщины (Ин. 4, 5-9). Но, вчитываясь в дальнейшее повествование, мы видим, что не столько телесное истощение от голода (Ин. 4, 8) и полдневная жара (Ин. 4, 6) заставили Спасителя попросить напиться, сколько горение духа исполнить волю Пославшего Его Отца (Ин. 4, 34) и привести самарянку к вере в Себя как Христа, Мессию. Ибо мы видим дальше, что Господь так и не удовлетворил Своей жажды (каковая гораздо мучительнее голода) и отказался от пищи и хлеба, принесенных учениками из города (Ин. 4, 31-32).
Впроголодь Он держал и Своих учеников, которые иногда были довольны и тем, что мимоходом, проходя засеянными полями, срывали колосья и, растирая их в руках, ели (Мк. 2, 23-28). Если же и приглашали Иисуса Христа на брачные пиры (известен лишь один случай) и на ужин к богатым фарисеям и Он на них не отказывался ни от предложенных яств, ни от вина (Ин. 2, 2; Лк. 7, 34-36), то при тех трудах, которые Господь нес и которые требовали телесного подкрепления, ни один разумный человек, не желающий уподобиться фарисеям (Лк. 7, 34), не скажет, что из-за этого жизнь Его нельзя назвать подвижнической. То место, где Господь сравнивает свою жизнь с подвигами Иоанна Предтечи и как будто Сам подчеркивает, что жизнь пророка строже Его собственной (Лк. 7, 33-34), тоже ни о чем не говорит. Христос здесь рассуждает, становясь на точку зрения иудеев, которые всегда только на внешность внимание обращают. Он даже их словами и выражается, то есть передает только то, что они о Нем и об Иоанне Предтече говорят. А говорят они совершенно несуразное и такое, в чем концов не найдешь. Но оценку внутреннего существа подвига Предтечи и Своего собственного Господь здесь и не думает давать. Да всякому понятно, что их и сравнивать нельзя. Можно только заметить, что даже если и славны постнические труды Предтечевы (Мф. 2, 4; Лк. 7, 33), то ведь тот, будучи пустынником, и не нес таких утомительных трудов, как Господь, постоянно, с утра до вечера утеснявшийся народом (Лк. 8, 45) и находившийся всегда в пути, на солнечной жаре.
Вот еще маленькая страничка из жизни Господа: «Встав весьма рано, нощи сущей зело», как говорит св. евангелист, Он вышел из помещения, где ночевал. «И удалился в пустынное место, и там молился» (Мк. 1, 35 и след.). Таков был Его ночной отдых... И это после того, как с вечера пришлось поздно лечь, ибо народ («весь город собрался к дверям»: Мк. 1, 33) мог только по захождении солнца, то есть по окончании субботнего покоя, прийти к Нему. Накануне Он много проповедовал и трудился (принесли ко Христу «всех больных и бесноватых»)... Ученики, проснувшись утром, всполошились, не найдя Его на ложе. Симон Петр, как всегда впереди всех, и другие гнаша (κατεδιωξαν — погнались) за Ним, бросились Его искать. «И, найдя Его, говорят Ему: все ищут Тебя». Уже... Так рано!.. Не успев расстаться с Ним, уже снова ищут... Так все любили Господа! И что же Он? — «Он говорит им: пойдем в ближние селения и города, чтобы Мне и там проповедывать, ибо Я для того пришел. И Он проповедовал в синагогах их по всей Галилее и изгонял бесов».
Поэтому нужно разумно судить о вещах. Отцы сказали. «Один ест много и не насыщается, а другой ест мало и насыщается; а большую награду получает тот, кто много ест и остается голодным, нежели тот, который мало ест и бывает сыт»29.
Имеющие представление о свадьбе как о месте шуток, веселья, музыки, конечно, и Христа хотят видеть принимающим участие в общем празднике. Но Сказавший «Горе вам, смеющиеся ныне!» (Лк. 6, 25), очевидно, Сам никогда не смеялся. Зато часто видели Его плачущим — и очень сильно, навзрыд (Лк. 19, 41: εκλαυσεν).
Плач же, конечно, есть дело аскета и спасающегося, а не миролюбца и плотоугодника. Нужно еще и то сказать, что Благословивший брак в Кане Галилейской, Сам, однако, остался навсегда девственником.
Но, главное, не забудем, что Господь Иисус Христос совершал все эти подвиги, оставаясь бесстрастным. Его Божественные помыслы не рассеивались, хотя Он и пребывал посреди шумной, часто ропщущей толпы. Он безнаказанно для Своего сердца мог находиться в самой неподобающей обстановке и позволять приближаться к Себе лицам, которых ни один подвижник не осмелился бы допустить до себя. Таким образом, то свободное отношение к миру, которое Господь проявлял в Евангелии, никак не может быть примером для всех желающих подвизаться против своих страстей, а с другой стороны, те труды и подвиги, которые Он нес, вовсе не являлись для Него, Чистого и Бесстрастного, необходимостью. Но для нас они должны служить образцом.
Я не буду подробно останавливаться на величественных образах св. апостола Павла, усмирявшего и порабощавшего свое тело (1 Кор. 9, 27)30, и апостола Петра, который, по словам его ученика, св. Климента, всю жизнь при полуночном пении петуха вставал с ложа, становился на колени и оплакивал свое отречение горькими слезами (по преданию, глаза апостола Петра от постоянного плача всегда были красными и вспухшими)31. Опущу подвижническую жизнь апостола Иакова, брата Господня, который «вина и сикера не пил, не употреблял в пищу никакого животного, не стриг волос, не умащался елеем и не мылся в бане»32; равным образом опущу и подвиги апостола Матфея, воздерживавшегося от мяса и питавшегося только плодами и огородными овощами33. Кратко сказать, ученики и апостолы
Христа во всем подражали Своему Господу — они были первыми христианскими аскетами34, и изображать дело иначе немыслимо, хотя бы вышеуказанных примеров я и не приводил.
Первые христиане, в свою очередь, подражали подвигам святых апостолов (1 Кор. 11,2; Флп. 3,17). И здесь, в первохристианской общине, мы видим первое зерно настоящей будущей монашеской общины — киновии.
«У множества же уверовавших было одно сердце и одна душа; и никто ничего из имения своего не называл своим, но все у них было общее... Не было между ними никого нуждающегося; ибо все, которые владели землями или домами, продавая их, приносили цену проданного и полагали к ногам Апостолов; и каждому давалось, в чем кто имел нужду» (Деян. 4, 32, 34-35).
Но это было не насильственное распределение имущества, с отъятием (реквизицией) его у богатых и раздаянием не ожидавшим такого «счастья» беднякам. Нет, все было любовно совершаемо, добровольно (Деян. 5, 4), в чем и состояла ценность добродетели. Награждать же своих слуг, переступая через кровь и слезы других, и диавол может. И этого Господь от Своих последователей не требует и тому не учит.
«Такова была тогда вся Церковь, — продолжу словами аввы Пиаммона Египетского35, — каких ныне (т. е. в конце IV века — время чудотворцев! — Еп. Варнава) весьма мало с трудом можно найти в киновиях. Но когда после смерти апостолов начало охладевать общество верующих... то не только обращавшиеся [вновь] к вере Христовой, но и предстоятели Церкви уклонились от прежней строгости... А те, у которых была еще горячность апостольская, помня о том прежнем совершенстве, удаляясь из своих городов и от общения с теми, которые почитали позволительным для себя или для Церкви Божией нерадение распущенной жизни, стали пребывать в местах подгородных и уединенных, и что было установлено апостолами, как помнили, вообще для всей Церкви36, в том начали упражняться особенным образом, всякий сам по себе... Они, мало-помалу с течением времени отделяясь от общества верующих по той причине, что воздерживались от супружества37 и уклонялись от соучастия с родителями и сообращения с этим миром, назывались монахами38, единожительствующими, по строгости одинокой и уединенной жизни. Отсюда последовало, что по совокупному сожительству они назывались киновитянами, а кельи и местожительство их — киновиями»39.
Некоторые лица, желая еще больших подвигов и больших побед над диаволом, удалялись для достижения окончательного совершенства в пустыню и делались анахоретами, то есть отшельниками. Несколько келий отшельников, сгруппированных вместе, составляли лавру40.
Таково было происхождение монашества41, организованного подвижнического уклада жизни, при котором люди, объединенные одной общей божественной идеей и воодушевленные одними и теми же загробными чаяниями, ради Христа повинующеся друг другу в страсе Божии (Еф. 5,21), умерщвляют разумным образом, по правилам святых отцов, вожделения души и тела и тем достигают постепенно в мужа совершенна, в меру возраста исполнения Христова (Еф. 4, 13).
Но хотя монастыри возникли чуть ли не с самого начала христианства, первые три века они были не очень распространены и устраивались в глухих, малодоступных местах. Ибо в эпоху гонений на виду держаться было трудно. То же надо сказать и о монашествующих в городах. В миру всегда находились подвижники (аскеты) и подвижницы, желавшие всецело посвятить себя Богу, но из-за преследований им приходилось действовать, большей частью, в одиночку, и хотя, конечно, трудно было первохристианским девам брать на себя обеты монашества, живя в страшно развращенной языческой среде42, однако они не отказывались принимать посвящение от руки епископа43.
Но с объявлением христианства господствующей религией в 313 году по Рождестве Христовом, положение сразу переменилось. Благочестие заблистало с невероятной силой. Начался расцвет монашества и даже, можно сказать, наступила для него самая пора цветения, которая уже больше не повторялась в истории и не повторится, как предсказали древние отцы, подобно тому как невозможно уже повториться и первохристианскому благочестию.
От этого времени история сохранила нам имя первого пустынножителя, св. Павла Фивейского, но отцом отшельнического монашества считается св. Антоний Великий44, ибо он в пустынях Египта (Фиваиде) собирает под своим руководством до 5000 монахов. «Каменистые скаты и ущелья в горных хребтах по обеим сторонам нильской долины, от Нила до Чермного моря и древнего Синая с одной стороны, с другой — до страшных пустынь ливийских покрылись кельями подвижников. Ни палящий зной дневной, ни холод ночи, ни дикие звери, ни варвары-хищники — ничто не устрашало их»45.
Антоний не давал писаных правил отшельникам. Они привлекались в пустыню святостью его жизни и желанием подражать ему, но каждый из них подвизался сообразно собственным духовным устремлениям46. Первый монашеский устав записал св. Пахомий Великий47.
Св. Пахомий положил начало монашеской киновиалъной жизни в собственном смысле этого слова. Устав для нее был принесен ему ангелом с неба. К концу своей жизни он имел утешение видеть себя отцом семи тысяч иноков.
Ученик Антония св. Иларион Великий48 из Египта перенес иночество в Палестину. Но, подобно Антонию, основателем отшельнической жизни в Палестине считается св. Евфимий Великий49, под духовным руководством которого воспитывалось от десяти до пятнадцати тысяч человек. Равным образом первым киновиархом, начальником общежитий монашеских, стал преп. Феодосий Великий50.
Месопотамия и Сирия также явили своих первоначальников иночества и великих святых. Таков знаменитейший в подвижниках — Мар-Евген51.
С Востока чин монашеский был перенесен св. Афанасием Великим и сопровождавшими его лицами на Запад, именно в то время, когда по причине преследования святого отца арианами ему пришлось укрываться в Риме.
Отсюда монашество перешло в Галлию, где особенно распространилось благодаря трудам св. Мартина, епископа Турского52, и в Африку, где основополагателем его надо считать блаж. Августина.
Одновременно с мужскими монастырями в эту же эпоху (IV в.) начался расцвет и женских обителей. Св. Антоний Великий строит женский монастырь в Египте, в котором начальницей ставит свою сестру; св. Пахомий также строит сестре своей обитель на другой стороне Нила и делает ее там настоятельницей. Св. Василий учреждает несколько девичьих монастырей в Понте и Каппадокии. Столь же быстро распространяются в это время женские монастыри на Западе.
Выше было отмечено, что люди вышли из мира и сделались монахами потому, что постоянно слышали в сердце своем голос Самого Господа, говоривший через апостола Павла:
Вы бо есте церкви Бога жива, якоже рече Бог: яко вселюся в них и похожду, и буду им Бог, и тии будут Мне людие. Темже изыдите от среды их и отлучитеся, глаголет Господь, и нечистоте не прикасайтеся, и Аз прииму вы. И буду вам во Отца, и вы будете Мне в сыны и дщери, глаголет Господь Вседержитель (2 Кор. 6, 16-18).
И они вышли из нечистой среды плотоугодливых мирян, оставили своих матерей и отцов, и Бог стал им Отцом, а они стали Ему сынами и дочерями. Не находя в современном обществе строгости быта первых христиан, они ушли из мира, чтобы восстановить эту строгость на стороне и в той мере, в какой им это было желательно. Таким образом, если бы у нас теперь не имелось никаких исторических данных о внутренней жизни монашеской киновии IV века, то и тогда бы легко можно было заключить, что она не отличалась от той жизни первых христиан, выписку о которой из Деяний святых апостолов мы читали выше. Но история, Промыслом Божиим, сохранила нам подробные сведения о том, как жили иноки в то время. И хотя по существу это было то же, о чем в сжатом виде сказал Дееписатель, но подробности так драгоценны и благоуханны, что стоит их привести как картину, для нашего времени совершенно новую и невиданную.
«Хочешь ли, я покажу тебе одетых в брачную одежду (Мф. 22,11)? — восклицает светильник Церкви Христовой св. Иоанн Златоуст53. — Припомни святых, облеченных в власяницы, живущих в пустынях. Они-то особенно носят эти брачные одежды... Ты увидишь, что они не согласятся взять порфиры, если будешь давать им. И это потому, что знают красоту своей одежды... Нет у них потоков крови, они не рассекают мяс... нет ни тяжелого запаха и неприятного курева, ни беспрестанного беганья и шума... Они отринули от себя все беспорядочное и безрассудное: безумные слова, неистовые помышления, нестерпимую гордость и все, чем вооружается против человека пьянство... Смятение, шум и беспокойства — все это совершенно изгнано отсюда, и как в жилищах их, так и в теле великая тишина; напротив, у сластолюбцев во всем беспорядок. Представь себе внутренность желудка их, и ты увидишь множество сору, поток нечистот, гроб повапленный; а что бывает после, о том стыжусь и говорить, — отвратительная отрыжка, блевание, извержения низом и верхом!.. И не только над сладострастием одержали победу святые мужи, но и над любостяжанием, славолюбием, завистью и вообще всеми болезнями (душевными). У них нет господина и раба: все рабы и все свободные... Сами они разводят огонь, сами колют дрова, сами варят пищу, сами служат приходящим... Не разбирают они, кто к ним пришел, раб или свободный, но служат там всем одинаково. Нет там ни больших, ни малых... Хотя и есть там низшие, но высший не смотрит на это, а почитает себя ниже их, и чрез то делается большим... Там не говорят: "Это — мое, это — твое". Оттуда изгнаны слова эти, служащие причиною бесчисленного множества распрей... Там нет ни бедности, ни богатства, ни славы, ни бесчестия... Они обращаются с нищими и увечными, и столы их бывают переполненными такими гостями, а потому-то они и достойны неба. Один врачует раны недужного, другой водит слепого, иной носит безногого. Монах и бедным и богатым дает дары, он равно щедр для обоих. Хотя целый год носит одну одежду и охотнее пьет воду, нежели вино, но не просит для себя ни большой, ни малой милости от богачей; но для бедных он испрашивает многих постоянных милостей, полезных как для дающих, так и для получающих. Таким образом, он является общим врачом и для богатого и для бедного, — одного освобождая от грехов добрым наставлением, другого избавляя от нужды. Он раздает дары Духа, освобождает молитвою души, угнетенные тиранством демонов. Смерть для него не страшна, ибо для того, кто презирает богатство, удовольствия и радости, не тяжело расстаться с жизнью. Они не просят ни о чем настоящем, у них не бывало об этом и слова, но просят о том, чтобы им с дерзновением стать пред страшным престолом, когда Единородный Сын Божий придет судить живых и мертвых...»
Так когда-то иноки осуществляли заветы Христовы.
Но и всякий, кто приходил в общение с ними, видоизменялся, перерождался, начинал делать добро. Их облагораживающему, лучше сказать благодатному, влиянию подпадали иногда целые города, если в них поселялись тогдашние иноки-чудотворцы и молитвенники и заполняли их собою. Демонам там уже нельзя было жить, поэтому страсти умалялись, и весь город с мужами и женами обращался в один сплошной монастырь, славословящий день и ночь Бога.
Дивную картину одного такого города рисует паломник того времени (IV в.).
«Пришли мы в один город в Фиваиде — в Оксиринх, - повествует он. — В этом городе мы нашли так много примеров христианского благочестия, что трудно дать понятие об этом в рассказе. Иноки встречались нам со всех сторон в окрестностях города, а внутри он весь наполнен ими. Какие только были в нем общественные здания и храмы древнего суеверия — все обратилось в жилища иноков. Во всем городе, казалось нам, было гораздо больше монастырей, чем частных домов. Город весьма обширен и многолюден, и в нем двенадцать церквей, в которых собирается народ для общественного богослужения. Обители не входят в это число, а в каждой есть свое здание для богослужения. В воротах города, в башнях, в каждом уголке — везде иноки, и отовсюду денно и нощно возносятся хвала Богу и песнопения... Весь город обратился как бы в один храм... Нет там ни еретиков, ни язычников — только одни христиане, одни православные... И не будет никакого различия — совершит ли епископ богослужение на улице или в храме... У всех ворот города можно встретить начальников и первых лиц в городе, которые, вместе с простыми гражданами, наблюдают, не покажется ли странник или бедняк — и наперебой стараются доставить ему все необходимое — к кому бы он ни зашел прежде других.
Что сказать о том, что сделало население города для нас? Лишь только завидели нас, как бросились к нам навстречу, как к ангелам, и воздали нам приветствие, которое не могу выразить словами. Что сказать о иноках и инокинях, которых, как сказано выше, там множество?.. От святого епископа того места мы узнали, что в городе находятся 20000 инокинь и 10000 иноков. Мы не можем описать словами их радушия, их услуг... Наши плащи разрывались на части, так каждый спешил взять нас к себе. Только уважение к ним не позволяет нам распространяться об этом.
Мы видели там много, много святых отцов, получивших от Бога различные виды благодати: то дар разумения слова Божия, то дар воздержания, то дар знамений и великих добродетелей...»54
Как солнце никто не может упрекнуть в нечистоте и мраке, хотя неугомонная астрономия и доискалась на нем пятен, так и аскетизм и, в частности, монашество велики для человечества по своим результатам, и никто не дерзнет их отрицать, если не захочет поставить себя в число ослепленных духовно людей, которым больно смотреть на Солнце Правды, Подвигоположника Иисуса Христа. И мир, в своем ослеплении и безумстве одной рукой разоряя монастыри и отмахиваясь мечом от всякой тени подвижничества, другой рукой судорожно хватается за разбитые осколки и черепки драгоценных сосудов, делает из них археологические памятники старины и искусства и убого старается подражать нравственным примерам монахов, когда хочет спасти себя от тоски и расслабления и приобрести мужество, крепость и ясное мышление. Поэтому полезнее привести примеры не того, как мир в своей злобе старается показать несостоятельность аскетизма и плохую жизнь монахов нынешнего времени (не понимает он, что этим только порочит самого себя, ибо монахи не с неба пришли, а из того же мира вышли, и так как они составляют в общем всегда лучшую его часть, наиболее воспринимающую добро и зло, то спрашивается, какова же чернота самого мира?!), а полезнее, говорю, привести примеры обратные — как мир не может не признать заслуг монашеских, как не может сам не взяться за их делание и приемы душевного воспитания, когда волны людской пошлости, разврата и невежества начинают захлестывать общественные идеалы.
Вот что говорил, например, германский профессор Маус на 43 Дортмундском съезде: «Иночество — это венец христианского общества; его присутствия в современной жизни требует самый ее культурный идеал»55.
«В поучительных прениях, возникших на Бедфордском Конгрессе англиканского духовенства в 1898 году по поводу речей "о душевном беспокойстве нашего века", лондонский профессор геологии Бонней56 высказался за то, что этот всеобщий современный недуг для своего исцеления требует со стороны духовенства, да, пожалуй, и мирян, не столько бесконечных рассуждений и суетливого размена духовной энергии на внешние меры устроения жизни, сколько сосредоточения ее на самоизучении, самоуглублении и самовоспитании.
"Каким образом, — спрашивает он, — подготовлялись древние святые ко всем актам и кризисам своей жизни, каким путем приближались они к Богу? Они взыскали пустыню, а не города, утесы Хорива, а не притворы храма, ливийские пещеры, а не александрийские церкви. Наша родина — страна густо населенная; но уединенных болот и пустынных холмов в ней еще немало. Туда, под тень лесов и молчаливых скал, для размышления, для созерцания, для молитвенного сближения с Богом удаляйтесь хотя бы на краткий день, чтобы познать лучшее лекарство против беспокойства и духовной смуты века"».
Вот еще несколько отзывов известных западных ученых о значении подвижничества и монашества. «Надо признать, — говорит Зольтау57, — какое великое дело было совершено в мире и для мира этими аскетами, отрекшимися от мира».
«Можно только восхвалять христианское монашество, — говорит другой историк58, — за его выдающиеся заслуги перед человечеством и за то специфически христианское начало, которое выработало из него столь могущественный исторический фактор».
К этим отзывам можно бы присоединить еще не менее восторженные таких известных ученых, как Цёклер59, берлинский профессор Голль60, ботаник-философ Рауль Франсэ61 и другие.
Если мы обратимся к светской беллетристической литературе, которой так увлекается широкая масса и в которой мнит чему-то научиться, то увидим, что когда писателям нужно вывести человека, у которого ум был бы ясен, зорок, подвижен, а сам человек представлял бы собой источник неиссякаемой энергии, мужественной, стальной воли и возвышался над дряблым поколением своих современников, тогда сама светская литература, говорю, наделяет такого типа непременно качествами аскета62. Примером может служить пресловутый Шерлок Холмс, знаменитый герой рассказов Конан-Дойля. Вот несколько строк из его характеристики.
«Всякие волнения, а тем более любовь, были противны его спокойной, положительной и замечательно уравновешенной натуре... [По его мнению,] для вышколенного жизнью мыслящего человека, щепетильно и осторожно проверяющего каждый факт, вторжение такого чувства в его внутреннее "я" должно произвести диссонанс во всех доводах его рассудка, зародив в душе его страшную тень сомнения. Щель, образовавшаяся в его скрипке, или трещина на его увеличительном стекле не могли наделать столько хлопот, как серьезное чувство, овладевшее такой натурой, как у него...» («Скандал в Богемии»)
«Удивительно, право, чем только поддерживал он свое существование, — пищу принимал он в самом умеренном количестве, а привычки его были до того просты, что доходили положительно до пределов аскетизма».
(«Желтое лицо»)
«Как-то раз он до того разохотился гулять со мною, — говорит его друг Ватсон, — что мы дошли с ним до парка. Два часа бродили мы молча по парку. Мы слишком хорошо знали друг друга, чтобы говорить...»
Затем они вернулись и слуга сообщил, что кто-то приходил к нему. И Ватсон продолжает: «Холмс с упреком взглянул на меня. "Слишком долго для дневной прогулки", — сказал он»63.
Таким образом, Холмс был молчалив, как свойственно одним пустынникам, трудолюбив, как этому примеров не видим мы в миру. Присутствовали в нем, конечно, и страсти, но только лишь — гордость, честолюбие, кокаин, табак... Я вовсе не хочу сказать, что, с христианской точки зрения, эти страсти ничего не значат; наоборот, чем тоньше, тем опаснее и страшнее страсть, но я говорю сейчас о внешней стороне вопроса, а не разбираю его по существу, потому что мир ведь и вообще внешним живет. С другой стороны, эти страсти — гордость и честолюбие — и у подвижников отходят в последнюю очередь.
Итак, не будем строго разбирать душевное устроение Шерлока Холмса, ибо иначе мы его потопим в строгих правилах и требованиях настоящего христианства, а только удовольствуемся тем малым, что он имеет, то есть телесными, если можно так выразиться, добродетелями. (Добродетелями в собственном смысле вышеуказанные хорошие качества не являются потому, что не ради Христа совершаются.)
И тогда мы найдем, что:
во-первых, человек, наделенный подобными чертами, в аскетике называется монахом;
во-вторых, поэтому-то Шерлок Холмс, между прочим, и произвел впечатление на публику, когда рассказы о нем появились в печати.
Таким образом, монашество, неприемлемое в чистом виде и презираемое в лице недостойных своих представителей, легко и с удовольствием принимается в поддельном, фальшивом облике. Отсюда естественно сделать вывод, что тяга к аскетизму свойственна душе человека, тоскующей по идеалу.
Примечания:
1. Главная литература общего характера:
Зарин С. Аскетизм по православно-христианскому учению. Том первый: Основоположительный. Книга первая и вторая. СПб., 1907.
Пономарев П. Догматические основы христианского аскетизма по творению восточных писателей-аскетов IV века. Казань, 1899.
Кожевников В. О значении христианского подвижничества в прошлом и настоящем. Ч. 1 и 2. М., 1910.
Zockler О. Askese und Monchthum. Frankfurt am Main, 1897.
Mayer J. Die christliche Ascese. Freiburg, 1894.
RibetJ. L'Ascetique chretienne. Paris, 1898.
Также работы Гарнака, Вейнгартена, Шивица, Монта-ламбера, Геймбухера и других.
Еще: Вениамин, иеродиакон. Аскетика, или подвижничество о Христе Спасителе. Сергиев Посад, 1913 (упоминается мною только для порядка).
Из чтений по пастырскому богословию (Аскетика) / Записи студентов Московской Духовной Академии в 1910-1911 гг. по лекциям Р[ектора] А[кадемии] е[пископа] Ф[еодора] <Поздеевского>. Сергиев Посад, 1911.
Феофан, еп. Начертание христианского нравоучения. Ч. III. Путь ко спасению. Краткий очерк аскетики. М., 1899.
2. Глагол этот в классической литературе употребляется в отношении:
1) человека, выделывающего из грубого материала какую-либо изящную вещь;
2) украшающего свою храмину, дом;
3) занимающегося атлетическим спортом, развитием рук, ног, вообще тела;
4) упражняющегося в добродетелях, богопочитании и проч.
Все эти значения, как легко заметить, легко переносятся в духовном смысле на дела душеспасения. См.: Раре W. Handworterbuch der Griechischen Sprache. Bd. 1. Braunschweig, 1842. S. 305.
3. Заповедь о невкушении плодов с запрещенного древа, конечно, простирается и на тело, но я потому помещаю ее здесь в число душевных подвигов, что грех зарождается сперва в душе. Не появись у Евы пожелания в сердце, не пала бы она телом.
4. См. подробно в: "Основы" Отдел III. Гл. 5. § 1. Что такое мир? (О Енохе.)
5. Некоторые из старинных авторов (Dessovius. Vita monastica et nasiraeorum inter se collata. Киев, 1703; Less. Progr. super lege mos. de nasiraeatu, prima eademque antiquissima vitae monasticae improbatione. Goettingen, 1789) думали видеть в ветхозаветных назореях разновидность нынешних монахов, но, конечно, можно говорить только о некотором предызображении монашества преимущественно с внешней стороны, так как и во всем Ветхий Завет, будучи сению грядущих благ, а не самым образом вещей (Евр. 10, 1), требовал от человека исполнения внешних правил поведения, а не внутреннего возделывания духа, в чем, собственно, и состоит истинное иночество.
6. Calmet A., dom. Dissertation sur les Rechabites // Commentaire litteral d'leremie». 1731. P. XLIII-LIII.
Vigouroux F. Rechabites // Dictionnaire de la Bible. T. 5. Paris, 1912. Col. 1001-1003.
7. Смирнов Н. Терапевты и сочинение Филона Иудея «О жизни созерцательной». Киев, 1909.
Conybeare F. С. Philo about Contemplative Life. Oxford, 1895.
Lucius P. E. Die Therapeuten und ihre Stellung in der Geschichte der Askese. Strassburg, 1880.
8. Чемена К. Происхождение и сущность ессейства. Опыт историко-критического исследования. Черкассы, 1894; Schurer E. Geschichte des judischen Volkes // Zeitalter Jesu Christi. Bd. 3. Leipzig, 1898. S. 556-584.
9. Психологические и антропологические причины происхождения аскетизма хорошо и подробно выяснены в «Аскетике» еп. Феодора (Поздеевского). См.: Феодор, еп. Из чтений по пастырскому богословию. Сергиев Посад, 1911. С. 18 и след., 115 и след.
10. См.: "Основы" Отдел I. Гл. 1. § 1. Врожденность... религиозной идеи.
11. Preuschen E. Monchthum und Sarapiskult. Giessen, 1903.
12. Selden J. De diis syris, II, 2. 1680. P. 157 et suiv.; Movers. Die Phonizier. Bd. 1. S. 559 ff. 1841; Lucianus. De Syria dea (есть русский перевод: Лукиан. Сочинения. Т. 1. М., 1915. О Сирийской богине.)
13. Doellinger J. Heindenthum und Judenthum. Regensburg, 1857. S. 498-499.
Кроме указанных извращенных и неизвращенных форм физического девства и вообще полового воздержания в классическое время, культовое целомудрие можно встретить еще и теперь у диких народов. Многочисленные примеры собраны в: Westermarck Ed. Ursprung und Entwickelung der Moralbegriffe. Bd. 2. Leipzig, 1909.
14. Schure E. Les Grands Inities. Esquisse de 1'histoire secrete des religions. Paris, 1909. P. 319 suiv. Livre VI. Pythagore. Les Mysters de Delptes. Ch. IV, 2. Есть русский перевод: Шюре Э. Великие посвященные / Перевод Е. Писаревой. Калуга, 1914. С. 247 и след. Кн. VI. Дельфийские мистерии. Гл. IV, 2.
15. «Были семьи, в которых насильственная смерть сделалась обычным явлением; например, в роде Пизонов иначе не умирали». См.: Буасье Г. Общественное настроение времен римских цезарей (L'opposition sousles Cesars). Петроград, 1915. С. 174.
16. Seneca A. Philosophi opera omnia. Т. 3. Lipsiae, 1832. Epistolae ad Lucilium. XXIV, 16. <Русский перевод цит. по: Буасье Г. Общественное настроение времен римских цезарей. Изд., 1915. — Прим. составителя.>
17. Ibid. Epistola XVIII, 5.
18. Конечно, в том, чтобы не напиться пьяным, вообще говоря, подвига нет никакого, но если принять во внимание тогдашнее «героическое» пьянство и разнузданность нравов той эпохи и среды, в которой Сократ вращался, то не удивительно, что для его собутыльников не видеть философа пьяным было уже великое дело.
А что это был за «философский» «Пир» Платона, которым не нахвалятся наши доморощенные философы (Флоренский и его эпигоны, Булгаков и другие), можно видеть уже из того очень важного для его участников вопроса, который предложил в начале пира Павзаний: «Каким бы образом нам легче было пить? Говорю вам [продолжает сей добродетельный муж], что и после вчерашней попойки я, по правде, чувствую себя очень худо и прошу некоторого отдыха...» Хороши же, значит, были эти «философские» пиры, если и «самые сильные питухи» требуют «отдыха»! Однако это на словах — род того пресловутого жеманного жеста Медицейской Венеры, которым она как будто — такой хочет показать вид — прикрывается из чувства целомудрия и стыдливости, а на самом деле, только всячески старается направить глаза зрителей, куда не следует, и на то, что она не думает вовсе прикрывать... Так и здесь. Понемножку размялись, и ужин закончился дикой пьяной оргией. «Тогда, — рассказывается, — поднялся большой шум, брошен всякий порядок, и все принуждены были пить много вина»... См.: Платон. Сочинения / Перевод проф. Карпова. Т. 4. СПб., 1863. Пир. 176В, 176С, 223В.
Остается дополнить картину словами пророка Исайи: «...обезумели от сикеры, в видении ошибаются, в суждении спотыкаются. Ибо все столы наполнены отвратительною блевотиною, нет чистого места» (Ис. 28, 7-8).
И на таком-то густопсово-пьянственном основании люди иногда хотят установить непорочный «столп и утверждение истины» божественнейшего апостола Павла (1 Тим. 3, 15). Пьяный бред «самых сильных питух», как называет этих философов сам Платон, новейшее направление нашей религиозной философии пытается выдать за какие-то «божественные созерцания»...
Отрыжку — не ту, о которой говорит пророк Давид (Пс. 44, 2), а эту, о коей сейчас упомянул пророк Исайя, - отрыжку не пророческого, а чисто физиологического характера дерзают преподносить публике как некую амбру, едва ли не небесного происхождения.
Скажут, древние апологеты и отцы хвалили их. Первые (Иустин) называли их христианами в язычестве, а последние с их помощью обосновывали свои системы и описывали внутреннее устроение человека, его душевные силы и способности и прочее. Что же из того? Писали апологеты к лицам в нравственном отношении несравненно худшим, чем были Платон, Сократ и им подобные, а потому так высоко и оценивали их творчество. Что же касается того, что святые отцы свое богословие «строили» на учении Платона, то оставим эти рассуждения. Обвинять святых отцов в «платонизме» и «списывании» и «заимствовании» своих систем, как это делают протестантские ученые и наши так называемые «православные» патрологи и философы, все равно что обвинять Иоанна Кронштадтского, Игнатия и Каллиста Ксанфопулов и других в «имябожничестве». (См.: Флоренский П. Столп и утверждение истины. М., 1914. С. 782-783. Прим. 746.) При желании из пальца можно мед высосать, по крайней мере, уверить себя и других, что, действительно, палец «сладок». Вот имябожничество-то и показывает, что святые отцы пишут «на основе платонизма» и остаются православными, а мы, думая им подражать, впадаем в хлыстовство, в сектантство, во что угодно, только не в православие.
Разница в результатах указывает на разницу и в источниках, т. е. что бред и блевотину мы принимаем за озарения духа... И не знаешь, где кончается язычество, теургия, магия, колдовство (см.: Троицкий С. Учение св. Григория Нисского об именах Божиих и имябожники // Прибавление к Церковным Ведомостям. 1913. № 41. С. 1864. Прим. 1.) и начинается православие, а вернее, «новое христианство».
19. Платон. Сочинения. Т. 4. Пир. 220А, 220В, 22IE. См. еще о подвигах Сократа: "Основы" Отдел III. Гл. 12. § 7. Продолжительность молитвы; Гл. 3. § 2. Осуждение. Злорадство. Жестокость.
20. Творения. Ч. 1. М., 1889. С. 101-104 и след. Слово 4 (первое обличительное на царя Юлиана).
21. М.: Польза, 1914. С. 53.
22. См. подробно в: Бщ. Отдел III. Гл. 5. §2. Прогресс или регресс?
23. Иначе Он, испытывая нужду в некоем приращении к Своему Существу, не был бы Богом, т. е. Существом Всесовершенным, в Котором заключены все благие желания.
24. Обычно говорят в этих случаях: зачем диавола Бог не прогонит от нас да зачем меня создал, если знал, что я буду грешить, и после Сам же меня за грех в муку посылает, почему меня не сотворил так, чтобы я падать и грешить не мог, и т. д. Чтобы обвинить во всем Бога, а не себя, человек готов и пожертвовать своей свободой, и признать себя скотом бессмысленным и безответным, и, ни мало ни много, просто превратиться в бездушную машину. Тронул за ручку — поехала, повернул в другую сторону — остановилась. Причем требуют почему-то, чтобы она привезла нас непременно в фруктовые сады с апельсинами и гуриями, а не на городские свалки. А мне кажется, в таком случае следует заключить, что такой машине все равно, где быть. А если хотят свободного человека превратить в машину, то это, даже и по сознанию падшей и слепотствующей культуры, недостойно ни Бога, ни самого человека.
25. См.: "Основы" Отдел II. § 7. Зло нравственное... § 9. Зло физическое...
26. Бокль Г. Т. История цивилизации в Англии. Т. 2. СПб., 1866. С. 260-262 (см.: Кожевников В. О значении христианского подвижничества... Ч. 1. С. 17). Но вообще-то говоря, нет возможности даже поименно перечислить всех хулителей подвижничества в старое и новое время. Да это и не нужно.
27. Лествица. Сергиев Посад, 1908. С. 123. Слово 15, 64.
28. Φατνη (Лк. 2, 7, 12, 16) означает и «ясли, корыто для корма скота» (ср.: Илиада VI, 506; Геродот. IX, 70), и «хлев, стойло» (Одиссея. IV, 535; Пиндар. Оды олимпийские. XIII, 131).
Все дело представляется таким образом. Так как по случаю наплыва путешественников в вифлеемском караван-сарае, или гостинице по-нашему (Лк. 2, 7: καταλυματι), старцу Иосифу и Марии места не хватило, то они поместились в недалеко расположенной пещере (со. Иустин Мученик. Диалог с Трифоном, 70; Евсевий Памфил. О жизни Константина. III, 41; блаж. Иероним. Письмо к Павле, 18). Из того, что в стихе 16 по-гречески это слово употреблено с членом (εν τη φατνη), следует, что пещера была хорошо известна в окружающей местности (могли, следовательно, в гостинице Иосифу и Марии прямо указать на нее, что, мол, там можете переночевать), ибо пастухи тогда часто пользовались такими природными помещениями для отдыха своих стад. Те же, что были в особенности подходящи для этой цели благодаря своей обширности и удобству положения, естественно, в первую очередь занимались пастырями под загон для скота. Понятно, что местоположение таких загонов скоро становилось известным по всей округе.
29. Древний Патерик. М., 1889. С. 197. Гл. 10. О рассудительности, 141.
30. См.: "Основы" Отд. III. Гл. 3. § 5. Тщеславие.
31. Никифор. Церковная история. Цит. по: Никон, архиеп. Толкование на Евангелие от Матфея // Троицкие Листки. Вып. XXV. 1899. № 976-979. С. 718.
32. Евсевий Памфил. Церковная история. СПб., 1858. Кн. 2. Гл. XXIII. Свидетельство Егезиппа.
33. Климент Александрийский. Педагог. Ярославль, 1890. Кн. П. Гл. 1.
34. Первохристианских аскетов нужно отличать от позднейших монахов. Первое понятие шире второго, при котором человек не вообще подвижничает (в миру, в семье и т. д.), а связывает себя уже определенными обетами и получает специальное посвящение от церкви.
Об аскетическом укладе жизни отдельных лиц в среде христиан в эпоху первых трех веков после Р. X., см.: Кожевников В. О значении христианского подвижничества... Ч. 1. С. 19 и след.; Ascetes // Martigny J. Б., lґabbe. Dictionnaire des antiquites chretiennes. Paris, 1877. P. 61-62.
35. Преп. Иоанн Кассиан Римлянин. Писания. М., 1892. С. 499. Собеседование 18. Гл. 5.
36. Обрати внимание, досточудный читатель мой, — не монахи подвиги выдумали и ими христианство извратили, а апостолы их для всей Церкви узаконили, т. е. и для мирян. Но так как последние оказались отступниками от этих заветов Христа Спасителя, то монахи и приняли на себя вместо них (ибо сперва монахов-то самих не было!) это блаженное и сладостное иго.
37. Апостол Павел желал едва ли не большего от первых христиан: чтобы они, живя с женами, в то же время жили бы с ними как с сестрами (1 Кор. 7, 29).
38. От μοναζω — уединяюсь, живу один.
39. Киновия, το κοινο-βιον, «общежитие».
40. О лаврах (не смешивать с нынешними) см. краткие сведения в: блаж. Иоанн Мосх. Луг Духовный / Перевод свящ. М. Хитрова. Свято-Троицкая Сергиева Лавра, 1896. С. 20 и след. Введение.
41. О происхождении монашества см.: Казанский П. История православного монашества на Востоке. М., 1854. Ч. 1 и 2. Из инославных:
Volter D. Der Ursprung des Monchtums. Tubingen und Leipzig, 1900.
Weingarten H. Der Ursprung des Monchtums im nachcon-stantinischen Zeitalter. Gotha, 1877.
Besse J., dom. Les moines d'Orient anterieurs au Concile de Chalcedoine. Paris, 1900.
42. См. житие св. Цецилии <Кикилии>// Четьи-Минеи, 22 ноября.
43. В этих лицах, собственно, и надо видеть первоначальных монахов и монахинь. Относительно «чина пострижения» (сказать по-теперешнему) последних есть много ярких исторических и археологических свидетельств большой древности. Так, в катакомбах Прискиллы находится фреска первой половины второго века, воспроизводящая сцену посвящения епископом девственницы, т. е. наложения на нее священного покрывала, как тогда назывался этот чин. См.: Martigny. Dictionnaire des antiquites chretiennes. P. 794, 475. См. также: Житие св. Цецилии <Кикилии> // Четьи-Минеи, 22 ноября.
44. Об Антонии см.: св. Афанасий Великий. Творения. Ч. 3. Св.-Троицкая Лавра, 1903. С. 178-250. Житие преподобного отца нашего Антония; Четьи-Минеи, 17 января.
45. Руфин, пресв. Жизнь пустынных отцов / Перевод свящ. М. Хитрова. Свято-Троицкая Сергиева Лавра, 1898. С. XXVIII. Введение.
46. Мысль, высказанная самим Антонием в беседе с одним из учеников Пахомия Великого. См.: там же. С. XXXI. Примечание 1.
47. О Пахомии Великом см.: Феофан, еп. Древние иноческие уставы преп. Пахомия Великого, св. Василия Великого, преп. Иоанна Кассиана и преп. Венедикта. М., 1892; Четьи-Минеи, 15 мая.
48. Четьи-Минеи, 21 октября; Православный Палестинский Сборник. 1896. Т. 15. Вып. 2 (44).
49. Четьи-Минеи, 20 января; Христианское Чтение. 1824. Ч. 15. С. 3 и след.; Православный Палестинский Патерик. 1892. Вып. 2 (32).
50. Четьи-Минеи, 11 января; Православный Палестинский Сборник. 1896. Т. 15. Вып. 2 (44). С. 116.
51. См.: Анатолий, иеромонах. Исторический опыт сирийского монашества до середины VI века. Киев, 1911.
52. См. его великие подвиги и чудеса в: Сергий, архиеп. Избранные жития святых. Владимир, 1893. С. 147 и след.
53. Св. Иоанн Златоуст. Беседы на Евангелие от Матфея. Ч. 3. М., 1864. С. 189-338, passim. Беседа 69, 3 и след.
54. Руфин, пресвитер. Жизнь пустынных отцов / Перевод свящ. М. Хитрова. С. XXXIV-XXXV. Гл. 5.
55. Verhandlungen der 43-ten General-Versammlung der Katholiken Deutschlands zu Dortmund. 1896. S. 263-266.
56. Official Report of the Churn Congress at Bradford. London, 1898. P. 203-207. Ср.: 196sqq., 215sqq.
57. Soltau W. Das Fortleben des Heidenthums in der altchristlichen Kirche. Berlin, 1906. S. 272.
58. Schiwietz S. Das morgenlandische Monchthum. Bd. 1. Mainz, 1904. S. 6.
59. Zockler 0. Askese und Monchtum. S. 16.
60. Holl K. Enthusiasmus und Bussgewalt beim griechischen Monchthum. Leipzig, 1898. S. 153.
61. France R. Der Werth der Wissenschaft. Dresden, 1906. S. 144. Ср. еще: Milbrn G. A Study of Modern Anglicanism. London, 1901. P. 19-23. Все предыдущие цитаты взяты из; Кожевников В. О значении христианского подвижничества... Ч. 1. С. 12, 13, 15-16,45-47.
62. А если не так, то появляется на смену ему «человек-зверь», «сверхчеловек» и т. п. См.: "Основы" Отдел III. Гл. 5. § 4.
63. Конан-Дойль Л. Сочинения. Т. 1. Приключения Ш. Холмса. СПб., 1901. С. 3; Т. 2. Мемуары Ш. Холмса. СПб., 1901. С. 22-23.
Заметили ошибку в тексте? Выделите её мышкой и нажмите Ctrl+Enter